Еще через три дня равнина уступила место известнякам и зарослям колючих деревьев. В воздухе наблюдался странный привкус близости моря, которого я еще не знала. Что искали они на соленых берегах, я тоже не знала. Они были народ молчаливый. Меня они не отвергали, но и не заводили со мной панибратских отношений. Наверное, именно из-за этой мягкости и этого защищенного одиночества, а может быть просто потому, что пришло время, началась моя печаль. Никак иначе я не могу определить это состояние. Я не плакала и не предавалась внутренним терзаниям. Меня сковала тяжесть. Она была не сожалением — сожаления бесплодны, и не отчаянием — отчаяние не обязательно беспричинно. Она не была ужасной или невыносимой, хотя причиняла боль. Это ощущение продолжалось три дня и две ночи. И до тех пор, пока оно не прошло, ничто другое меня не беспокоило. А потом я заплакала.
На шестую ночь я ела с Хуанхад у костра; подошла одна женщина и присела вместе с нами, держа на руках ребенка. Я уставилась на этого ребенка сквозь мерцание костра; он был такого же возраста, каким был бы мой собственный ребенок, которого я бросила в крарле Эттука усваивать их отвратительные обычаи, мысли и дела. Прежде я никогда не испытывала никакого ощущения потери, ибо он был частью Вазкора, его навязанной мне воли. Я была рада избавиться от него. А теперь я впервые посмотрела на все иначе. Он ведь был и частью меня. И более того, он был индивидуальной жизнью, новым созданным существом, в жизни которого я, в силу уникальных законов природы, заслужила право принять участие. А я пренебрегла этим правом, выбросила этот подарок, отождествив его с ненавистным трудом.
Я встала и медленно отошла от костра в заросли колючих деревьев. Я цеплялась за них и горько плакала и ошеломленном расстройстве чувств. Однако все это время холодный голос у меня в мозгу шептал: «ЭТО ПРОЙДЕТ, ДУРА. ЭТО ПРОЙДЕТ. ТАКОЕ В ЭТО ВРЕМЯ НЕ ДЛЯ ТЕБЯ».
Я заснула среди деревьев, ощущая вкус соли у себя на губах от слез и от морского ветра, а когда проснулась, то, думало, поняла, что и слезы-то для меня были роскошью, я не имела права плакать. Я подумала о воине, каким он станет, и о том, как он будет защищать Тафру — свою мать, от глумящегося племени. Я хорошо поступила, оставив ребенка с ней. И было легко отдать то, чего я не желала.
И все же, когда я шла в тот день к неизвестному морю, все призраки и грехи моей жизни являлись воочию и терзали меня. Я мчалась на колеснице в Сиркуниксе, смотрела, как умирает Дарак, размахивала мечом в битвах Вазкора, пятилась от алого омута его могилы. Подо мной пронзительно ржали белые кони, падали, защищая меня, люди с лицами Маггура, Кела, Мазлека и Слора.
На закате подошла Хуанхад и мягко коснулась ладонью моей руки. Я теперь достаточно знала их язык, чтобы понять почти все сказанное ею.
— Что у тебя за беда, Марда? Ты бродишь одна — бормочешь про себя; у тебя жар?
— Да, — сказала я, — это всего лишь жар.
Я ушла в палатку и легла, уставясь на тени до тех пор, пока меня не сморил сон, и я не полетела на огненных крыльях над черными утесами своих сомнений. Внизу огромная полоса воды, наморщенная лунным светом. Я парила над ней и летела на юг, видела побережье, усеянное разрушенными белыми, как кость, городами. Я развернулась к ним и полетела над черными яркими валами моря, туда, где пена рассыпалась серебром по дюнам и бастионам гребенчатых скал, похожих на разбросанные тела драконов, орлов, великанов. Но из белого скелета городов поднялась фигура — Дарак? Вазкор? Он взлетел ко мне, размахивая черными крыльями, и улыбнулся мне, широко разведя руки, — не обнять, а не подпустить меня. Все ближе и ближе — теперь я хорошо разглядела его, косички его черных волос, шрамы на обожженной солнцем коже, племенные украшения, нож на поясе.
— Твой сын, — крикнул он мне через разделяющее нас воздушное пространство. — Воин Эттука! Нравится тебе то, чем ты меня сделала? Я убил сорок мужей, и у меня четыре жены и тринадцать сыновей, а через три дня я погибну от иноплеменного копья меж ребер. Я мог бы быть принцем в Эшкорек-Арноре или в Эзланне. Я мог бы быть королем с подчиненной мне армией, прекрасными женщинами, ублажающими меня, и Силой заставлять всех людей поступать так, как я желаю. Нравится тебе то, что ты сделала? И он выхватил из-за пояса нож и, взмахнув сильными крыльями, развернулся и метнул его. Он полетел ко мне сквозь тьму.
— Он не способен убить меня, — сказала я.
Но затем я увидела нож таким, каким он был на самом деле, или каким он стал. Нож с алтаря под Горой — тот клинок, который мог прекратить мою жизнь, который показал мне Карраказ — Нож Легкой Смерти. Его холодное острие вошло мне в грудь, такое острое, что я не почувствовала его. Я вскрикнула, когда оно по рукоять вонзилось в мое тело.
И нашла вместо смерти лицо Хуанхад и рассвет.
В тот день мы достигли моря.
По выходе из болот погода все время была странной для лета — серой и пасмурной — и все же зачастую очень жаркой. Теперь же в полдень небеса все еще хмурились; на контурах деревьев просматривалось предгрозовое свечение. Дорога уже какое-то время шла под уклон. Пересеченная луговая местность вытянулась в тенистые долины. Затем впереди на фоне этого серого света появились силуэты скального хребта, а за ними — слабо-розовая лиловость, словно меловая черта на небе.
Хуанхад остановилась и закричала: «Море! Море!»
Другие подхватили ее крик, употребляя иные слова, которые я еще не освоила. В первый раз я видела их, проявляющими что-то, похожее на волнение. Дети скакали и смеялись, а козы шумно блеяли. Квенекс поднял руку и призвал нас продолжать путь, и обычный ритм ходьбы возрос до рысьего темпа. Я спешила вместе с ними, но не вполне понимала зачем. Эта грязная цветная линия для меня ничего не значила, а после моего сна возникло, кроме того, и нежелание.
Через несколько минут облачный покров разорвал раскат грома. По открытой земле ударила медная молния, и полил большими тяжелыми каплями дождь. Капли тепло падали на нас, сперва редко, но постепенно чаще и чаще, пока мы не стали продвигаться сквозь кольчугу тепловатой воды, барабанной дробью молотившей по нашим головам. Молния вызывала розовато-белые просветы во внезапно наступившей темноте. Я не видела, куда мы идем, но меня не покидала убежденность, что все мы свалимся с края какого-нибудь утеса, как сведенное с ума стадо свиней.
Но они слишком хорошо знали дорогу. Хуанхад крепко схватила меня за плечи и заставила остановиться, и я обнаружила, что племя рассыпалось цепочкой вдоль вершины утеса примерно в ярде от обрыва. Поэтому я посмотрела вниз и увидела море, простиравшееся далеко-далеко от отвесной гряды скал в двухстах футах под нами. На другой стороне в воду врезались призраки других мысов, бледные в струях дождя. Впереди — кипящий котел, волнующийся, беспредельный, исполосованный всеми цветами меняющегося неба, соединенный у последней видимой черты с тонкой зеленой глазурью пены и фиолетовой дымкой. Истинная красота всегда удивительна своей необычностью. Тут я поняла, что раньше знала море, о чем меня должен был предупредить мой сон. Я медленно повернула голову на юг, надеясь увидеть обломки белых костей того Города, но глазам моим мешала стена из дождя и утесов. Я не нашла на юге ничего, кроме пустой земли, каменных берегов и скульптурных очертаний волн. Однако моя Сила исчезла. Откуда же я могла знать?