— Я попросила пригласить тебя ко мне, — начала я, — потому что хочу знать, где похоронен мой муж.
— Да, богиня, — прошептала она, не глядя на меня.
— Ты знаешь это?
— Да, богиня.
— Откуда?
Она сделала руками легкий нервный жест.
— Вазкор Джавховор прислал воина сказать мне. Похоронили его с позором, сказал он, из-за того, что он сделал, но тем не менее некоторые должны помнить и навещать это место.
— Почему сказали тебе? — спросила я ее.
— Потому что… — она запнулась. — Я была его… но я ничего не значу. Не гневайся на меня! — и заплакала от чистого страха. Похоже, она тоже ожидала ревности.
— В этом нет надобности, — мягко успокоила я ее. — Во мне нет никакого гнева на тебя. Ты отведешь меня к тому месту?
Она немо кивнула и тут же повернулась к дверям.
Путь получился долгим. За нами шли двое стражников и несли светильник, в котором сперва, казалось, не было нужды. Но вскоре освещенные коридоры остались позади. Мы пошли по темным, пахнущим землей ходам глубоко под дворцом, по старым и заброшенным погребам, покрытым толстым слоем пыли и выглядевшим туманными от густой паутины, вниз по лестницам, описывающим виток за витком, уходя в темень. Путь этот представлялся опасным. Помнится, я удивилась тому, что она не боялась. Наконец — ровный коридор и в конце его большая железная дверь. Она вставила пальцы в бороздки, двинула ими, и дверь со скрипом и неохотно открылась.
То, что находилось за ней, наполнило меня лютой яростью.
Какой-нибудь холмик земли в пустыне и то меньше разгневал бы меня.
Черный бархат затягивал пять стен этой подземной камеры, от которой так и несло пылью и заброшенностью. Несмотря на драпировку, пол так и не подмели дочиста. Повсюду валялись грязные обрывки ткани да осколки стекла. Влажность скоро во всем прогрызет дыры. В центре помещения — затянутый в черное помост — то ли деревянный, то ли каменный, не мне знать. И на нем-то и покоился гроб Верховного владыки — обшитый золотом кедр, украшенный фениксами и змеями, инкрустированный голубыми камнями и нефритами, заколоченный гвоздями с алмазными шляпками. Вокруг гроба увядали разбросанные цветы, добавляя свое разложение к остальному, драгоценные благовония пролились и растеклись, липкие, прогорклые и дурно пахнущие, по трещинам пола.
Стража ждала в коридоре; девушка, широко раскрыв глаза, шмыгнула в угол, когда я все ходила и ходила вокруг гроба, пока мой гнев, как и боль, немного не спал. Девушка снова заплакала, на этот раз, думаю, по нему. Саднящее чувство потери, которое испытывала я, было, должно быть, невыносимым для нее; в конце концов, она ведь знала его и была с ним.
— Если ты желаешь на какое-то время задержаться, я подожду тебя в коридоре, — предложила я, но она мигом задушила в себе рыдания и выбежала следом за мной.
Так она и повела нас обратно долгим мрачным путем. Мы добрались до моих покоев, и я жестом пригласила ее зайти ко мне. Там я поблагодарила ее, но она, похоже, не поняла, за что.
— Позже, — пообещала я, — я, если смогу, перехороню его, открыто и с почетом, в традициях Ээланна.
Но она не уразумела, да и в любом случае, каким пустым казалось все это, каким бессмысленным, ибо он теперь не мог ни насладиться этим, ни страдать от этого. Однако я не могла выбросить из головы ту грязную камеру.
Затем я отпустила ее. Она настолько боялась, что я не могла больше удерживать ее ни минуты. Мне хотелось попросить у нее что-то, принадлежавшее ему, какую-нибудь подаренную ей мелочь, значившую меньше, чем другие, но я знала, что раз она настолько испугана, то отдаст мне самую лучшую и самую дорогую вещь; кроме того, такая просьба в тот момент казалась неуместной и бессмысленной. Поэтому я ничего ей не сказала, но позже сожалела об этом.
Той ночью мне привиделось много снов, бесформенных, но ужасающих. Проснувшись, я вспомнила лишь каменную чашу и пламя, которое было Карракаэом, и слова проклятия, и то, как я кричала, что я сильнее, намного сильнее, чем он — та тварь в чаше.
На следующий день начались приготовления к отъезду, и на закате мне пришлось отправиться в храм и в последний раз благословить Эзланн, хотя, что правда, то правда, они ожидали, что я вернусь. Когда я стояла там, закованная в золотые украшения, мои глаза ни разу не отрывались от чаши, где горело пламя. Однако пламя оставалось совершенно неподвижным, и никакой голос не тревожил меня словами: «Я Карраказ Бездушный, порожденный злом твоей расы… спасения нет… Ты проклята и понесешь проклятие с собой… и не будет никакого счастья. Ваши дворцы в руинах. На павших дворах… греются на солнце ящерицы… позволь мне показать тебе, какая ты».
Когда я покидала деревню под вулканом, собравшиеся толпы смотрели на мой отъезд мрачно и со страхом; женщины плакали и хватали меня за рукава. И позже, из амфитеатра гор, я оглянулась назад и увидела алый светильник — деревню, горевшую при вторичном извержении вулкана. Теперь я ехала с Вазкором, хотя и не бок о бок, даже без той отдаленной близости, которая связывала меня с Дараком. Нас разделяли сотни неодушевленных и живых объектов: великолепно разодетые солдаты; невероятно убранные лошади в шелковых попонах с вплетенными в гривы и в хвосты пурпурными лентами и золотыми нашлепками на сбруе; фургоны с провиантом, запряженные мулами, и даже рекруты с хуторов, облаченные, как и солдаты, в кожу, но без масок, с такими же мертвыми глазами и лицами, какие я видела у них при первой встрече.
В Эзланне звонили колокола, глухо и бесконечно, и толпы бурлили по обеим сторонам улиц и балконам. Я ехала в своей открытой колеснице, которую за воротами покину и сменю на карету. Народ кричал и приветствовал нас. Это было больше, чем процессией богини и короля, — это был великолепный отъезд начальника на войну. За Белой пустыней тянулся Театр военных действий, место турниров, где каждая коалиция сражалась с другими, однако Вазкор знал, да и другие, наверное, тоже, что нынешний Театр военных действий начнется у черных ворот Эзланна. Каждый Город был для него призом, завоеванием и властью, чем-то, способным хоть на время затянуть кровоточащую рану его гордости. Да более того: не только Города юга, но и все за пределами его тела и даже само тело ему требовалось покорять и держать в тисках, чтобы удовлетворить снедавшее его душу страстное желание.
Крики и колокола все звенели и звенели. Как непохоже на деревню, совсем непохоже. Но впрочем, ведь богиня-то на самом деле не покидала их; ее Сила была повсюду, в огромных неподвижных статуях и в лице ее главного жреца Опарра.
Я чуть не рассмеялась.
За мной ехало восемьдесят воинов в масках фениксов, носящих все, как один, на правой груди знак золотой кошки; каждой из десяти групп в семь воинов командовал восьмой воин, носивший на талии зеленый кушак. Идея эта принадлежала не мне, а, надо полагать, Мазлеку. Однако теперь никто не мог с кем-то спутать почетный караул богини. Уж не знаю, как они договорились с кузнецами и торговцами краской — ведь никакого собственного дохода у меня не было.