В тот раз она заставила себя успокоиться. Выпила валерьянки, посмотрела хороший фильм, прогулялась по любимой Остоженке… Набор нехитрых средств помог ей – она уверила себя в том, что имеет дело с совпадением. Такое прекрасное слово – «совпадение»: оно объясняет почти все, что вообще поддается объяснению. Разве не высок риск столкнуться со случайным прохожим у девушки, которая носится как безумная по всему парку, нацепив наушники? Разве не закономерно, что старик, много лет державшийся и не выпивавший ни капли водки, в один печальный день вдруг сорвался? Должно быть, ее подсознание подсказало наиболее вероятный жизненный сценарий для каждого из ее персонажей. Все дело в ее знании людей. Именно так! В знании людей и совпадении – и больше ни в чем. Она в это верит.
Почти верит.
Некоторое время Лена держалась этой мысли, и постепенно ее стало отпускать. В один прекрасный день, написав сцену, которая ее саму привела в восторг, она даже позволила себе с улыбкой вспомнить свой страх и посмеяться над собой.
Сцена удалась. Герой, несчастный в любви, осознав, что жизнь больше не принесет ему радости, решился уйти на войну и в первом же сражении был смертельно ранен случайной пулей – по иронии судьбы и замыслу автора, выпущенной его более удачливым соперником. Сцена получилась глубоко трагичной, как и задумывалось, и Лена была почти счастлива – ей все удалось. Ощущение волшебства, когда ниточка, свитая из произносимых ежедневно слов, вдруг сама собою сплеталась в ковер-самолет, уносящий Лену в другие страны и времена, сегодня было на редкость сильным. В такие минуты она остро чувствовала, какой неправильной жизнью жила до того, как начала писать, и как невероятно ей повезло, раз теперь у нее есть такая возможность. «Я – везучий человек!» Она улыбалась, поставив точку в абзаце, улыбалась, выключая компьютер, и продолжала улыбаться, встретив мать после работы.
– Ужасная история на днях случилась, – сказала Ольга Сергеевна, поставив пакеты с продуктами на пол. – Помнишь вашу учительницу химии? Она упала под поезд, едва жива осталась. Толпа в метро – страшное дело, просто страшное. Ведь толкнут, не заметят, и никто не поможет! У нас в школе собирают деньги на ее лечение – говорят, то ли у нее ноги отнялись от страха, то ли их повредило последним вагоном. Ох, да что ж такое творится…
Лена отчетливо запомнила, что в ту секунду смотрела не на мать, а на пакет, стоявший на полу, – в нем просвечивала книга с размытой женской фигурой на обложке. А в следующий миг ей показалось, что это она внутри пакета, не может дышать под белым полиэтиленом, не может разомкнуть губ, к которым намертво прилипла пленка. Лена закричала и потеряла сознание.
Когда она пришла в себя, перепуганная до смерти Ольга Сергеевна хлопотала вокруг нее, собираясь вызвать «Скорую помощь». Лена еле ее отговорила. Она что-то соврала матери о причинах обморока, не думая о том, насколько убедительно звучит ее вранье, – у нее не было на это сил. Все мысли, чувства словно сконцентрировались вокруг одного воспоминания: вот она придумывает героиню, которая должна стать жертвой в новой книге, «Кошачий глаз», и вспоминает о своей учительнице, которая давно уже не работала в школе. «То, что надо!» Тихая, беззлобная, не сердящаяся даже на самых отъявленных хулиганов, – идеальная жертва, вызывающая сочувствие у самой Лены, а значит, и у читателя. И учительница оказалась в истории, которая для нее заканчивалась очень печально. Лене было жаль свою героиню, очень жаль, но по сюжету ее смерть была необходима. И потом, это было так жизненно…
Лена плохо помнила, как провела следующие несколько дней. Во втором воспоминании она видела себя бредущей по скверу в каком-то сомнамбулическом состоянии, окруженной призраками убитых ею людей, – теперь она уже не могла сказать, кто из них был живым, а кто выдуманным. Судьба щелкнула ее по носу, но она не поняла этого, и тогда ей преподали второй урок. Но даже после этого ее самонадеянность одержала верх, и она вывернула ситуацию наизнанку, ухитрившись приписать себе лавры «читателя человеческих жизней». В наказание за это следующий удар оказался таким, что сбил ее с ног.
«Я едва не убила ее, – думала Лена, и образ Веры Алексеевны сливался в ее воображении с настоящей учительницей. – Своими руками… мыслями… фантазией… Господи, я чудовище! Я не хотела, чтобы мои подозрения сбылись, и оттолкнула их от себя, хотя в глубине души всегда знала, что это правда. Кто еще умер по моей вине?»
Призраки неслись рядом с ней, умоляюще заглядывали в глаза, и каждый просил переписать их судьбу так, чтобы их ждало счастье. Ночью они пришли снова, и Лена несколько раз просыпалась в холодном поту, сдерживая крик. Господи, что она наделала! Что она наделала…
С утра она зарылась в воспоминания других авторов. Многие из них намекали на то, что написанное ими имеет обыкновение сбываться, а некоторые говорили об этом прямо – как тот писатель, один из ее любимых. «Почему я не обращала внимания на это раньше? Я знала, знала, но заставила себя закрыть глаза. Мои книги были мне важнее, чем жизнь живых людей».
Это была правда. Словно Молох, пережевывающий одну жертву за другой, она питалась чужими судьбами. Сколько их, этих жертв? Пять? Десять? В каждом ее романе кто-нибудь погибал, кого-то предавали, кто-то предавал сам, терял любимых…
Лена едва не застонала. Если бы можно было писать книги, в которых все счастливы и живут вечно! Но это невозможно. А значит, выход только один.
Она стерла начатую главу новой книги, уничтожила все записи, помогавшие ей в работе. Панически боясь узнать о ком-то еще, кто стал жертвой ее стремления заимствовать персонажи из окружающего ее мира, Лена специально старалась обходить молчанием все темы, которые могли вывести ее на судьбу прототипов.
Словно в отместку, ее дар выдумывать истории из ничего иссяк. Даже когда Лена попыталась сочинить что-то о выдуманных персонажах – полностью выдуманных, слепленных на скорую руку из обрезков книжных героев, – у нее ничего не получилось. В том месте, где открывалась когда-то дверь в другие миры, теперь была даже не стена – пустота, и от этого Лена ощущала себя как человек, у которого отняли способность дышать, но он почему-то остался жив. Хотя ему постоянно хочется вдохнуть, а у него не получается.
И еще она боялась, что если проговорится кому-то о том, что случилось, то закончит свои дни в сумасшедшем доме. «Писательница считает, что ее божественный дар обернулся дьявольской стороной!» Она словно воочию видела заголовки в газетах. Ни один нормальный человек ей не поверит – писателей не стоит принимать в расчет, они сами люди далеко не здравомыслящие. Она никому ничего не сможет доказать.
И не станет. Но сделает все, что в ее силах, – остановится, пока не поздно. И будет верить, что никто не погиб по ее вине, потому что если не верить в это, то жить будет совсем невыносимо.
* * *
Василий дослушал ее прерывающийся, сбивчивый рассказ. Когда она замолчала, он немного подождал, не будет ли продолжения, но она больше не говорила ни слова, а только сидела, сжавшись, в своем нелепом халатике. Вторая тапочка тоже свалилась с ее ноги, пристроилась рядом с первой. Веселенькие тапочки… они странно не сочетались с ее рассказом, как не сочетались две косички, цветы на халатике, босые пятки, одна из которых была в чем-то испачкана. Разве можно с босыми ногами рассказывать о неприятных вещах?