Она любила орехи, поздно вставать, почти любые блюда из курицы, ездить верхом, поэзию, пламя свечей, из композиторов-классиков — Моцарта и Прокофьева, из художников-классиков — Дега и Шагала и пуантилистов вообще. Она не любила перец, не особенно любила бифштексы, большую часть абстракционистской живописи, музыку, играющую, когда она работала, — да и вообще малейшие помехи, отвлекавшие от задачи, — и любые неудачи и ошибки.
А еще, думал Джим, она была влюблена в Рауля, но понимала, что это безнадежно. Если она и влюбилась, то в образ человека, который сама и составила из звука его голоса и выбранных им стихов. Все это открылось Джиму постепенно, пока они с Мэри работали вместе или бок о бок под руководством сотрудников Эймоса. Ни Эймос, ни Мэри, ни он сам не стремились к этому, но понимание индивидуальных особенностей неизменно приходило вместе с информацией о том, что она выяснила о Пенаре, и о ее отрасли деятельности — а все это ему пришлось узнать.
В результате всего этого он постепенно обнаружил, что перестал ее недолюбливать. Он все еще не чувствовал особой близости к ней, но симпатия была — симпатия, которой он не мог себе и представить до своего бдения в приемной Моллена.
Какие выводы сделала Мэри о нем, Джим не знал, да и не хотел знать. По крайней мере, он верил, что она оставит эти выводы при себе, как он не распространялся о том, что узнал о ней.
Оба они признавали это молчаливое соглашение, и оно сближало их. Еще одной причиной их сближения стала привычка обедать вместе, только они двое и больше никого. Официально это было для того, как объявила Мэри, чтобы держать Джима в курсе вопросов, которые были засекречены даже от Эймоса и его команды. Неофициально, как прекрасно понимал Джим, это был шанс для них обоих отдохнуть от Нейса, который, сознательно или нет, раздражал всех, с кем имел дело.
Они как раз говорили об этой особенности Нейса во время третьей недели их совместных обедов у Мэри — ее просторная квартира явно была предназначена и для официальных приемов.
— Ему бы хоть раз, — заметила Мэри, — перестать давить на людей, хоть на пять минут дать всем передохнуть.
— Да он, наверное, просто не решается, — ответил Джим. — Он перепугается до полусмерти, если сам не будет все время под давлением и других отпустит. Я думаю, он просто чувствует себя неуверенно, если не проявляет агрессии.
— Немного агрессии никому не помешает, — сказала Мэри. — Даже изрядную ее долю можно стерпеть. Но от него защищаться замучаешься.
— Если только он сам себя сначала не замучает, — ответил Джим. — Тебе просто от него больше всех достается.
— Потому что я женщина, — мрачно заметила Мэри.
— Потому что ты его начальник, — поправил Джим. — Я думаю, тут дело в этом, а не в том, что ты женщина.
— Потому что я женщина и его начальник, — сказала Мэри. — С его точки зрения, одно другого хуже. У тебя почти получается от него отвязаться. Он тебя достает, но вяло, как будто из чувства долга.
— Ну, я большую часть его поведения просто не беру в голову. Это лишает его удовольствия да и выматывает, — объяснил Джим. — Колотить пустоту куда утомительнее, чем каменные стены.
— А тебя это не утомляет? — она с интересом взглянула на него через столик.
— Немного. — Они опять слишком близко подошли к тому печальному факту, что Джим готов был на что угодно, чтобы вернуться в космос, даже на целый полк Нейсов, которые бы по очереди работали над ним. Он не сомневался, что Мэри это знает, точно так же, как он знал кое-что о ней.
— Когда меня пустят на «ИДруга»? — спросил он.
— У Эймоса учишься? — Мэри неторопливо попробовала блюдо со стола, предложила ему, потом забрала обратно. — Ах да, ты же не любишь брокколи.
— Когда меня...
— Не сейчас и не в ближайшее время, — спокойно ответила она. — На это есть причины, но я не могу их тебе привести. Мне очень жаль. Если бы этих причин не было, я бы пустила тебя хоть сейчас.
— Чего вы от меня хотите? — Джим и сам слышал усталость в собственном голосе. — Я знаю все слова Рауля так, что они у меня от зубов отскакивают. Я знаю все, что ты и я сказали после встречи с «Охотником на бабочек». Я знаю, что ты хочешь от возможных находок, не больше и не меньше, чем ты сама. Когда же наконец закончится эта череда наркотиков и вопросов?
— Ты любишь этот корабль, — сказала Мэри.
— Будто ты этого раньше не знала, — отозвался Джим.
— Ты бы мог умереть за него?
Вопрос застал Джима врасплох. Он задумался на мгновение.
— Умереть за него? — наконец ответил он. — Ты имеешь в виду, если какой-нибудь идиот попытается взорвать мой корабль или что-нибудь еще с ним сделать, рискну ли я ему помешать? Конечно, рискну! Но как можно умереть за корабль? Это просто невозможно.
Мэри кивнула, что, по мнению Джима, не отвечало ни на один из его вопросов.
— Ну так в чем дело? — поинтересовался он. — Что, «ИДруг» в опасности? О чем ты говоришь?
— Нет, не в опасности, — ответила Мэри, — и хватит об этом. Я получила ответ на свой вопрос, а тебе новых ответов придется подождать.
Так она и поступила и не стала больше отвечать ни на какие вопросы.
Этот ее вопрос, однако, вызвал к жизни все прежние волнения Джима. Он уже какое-то время ощущал растущее раздражение. Когда Моллен сказал ему о возвращении в космос, что это вопрос времени. А после того, как он увидел «ИДруга» в то первое утро вместе с Молленом и Мэри, Джим не ожидал, что его опять перестанут пускать к кораблю.
Но его не пускали. С тех самых пор он не мог попасть внутрь пластикового шатра. И постепенно вернулся в состояние, в котором находился до того, как уселся в приемной Моллена и не сдвинулся, пока не добился своего. Только сейчас все было намного хуже: наркотики, которыми его накачивали, делали воображение ярче и сильнее.
Ему опять начали сниться кошмары. Сначала пропал аппетит, потом он стал спать хуже. Бег, плавание и другие занятия на этот раз не помогали. В сознании Джима нарастало беспокойство об «ИДруге», и оно не уходило ни днем, ни ночью.
Он начал путаться в ответах и забывать слова во время работы с Мэри и командой Нейса. В нем родился и рос новый страх. Джим боялся, что стал непригодным или скоро станет и не сможет больше выводить корабль вроде «ИДруга» в космос, а тем более на границу.
Как-то раз за обедом у Мэри он поскандалил по этому поводу.
— Конечно, у меня не все в порядке! — крикнул он. — Прошлой ночью я спал часа три, и все. Если бы вы пустили мена на «ИДруга» или хотя бы объяснили, в чем дело, я смог бы заснуть. Ты, и Нейс, и Моллен тоже, вы стараетесь сломать меня, чтобы сделать из меня что-то другое. Что? И почему? Скажи мне почему, черт возьми! Скажи мне!
Он заметил, что повторяется, как трехлетний ребенок в истерике, и заставил себя остановиться. Мэри сидела по другую сторону стола и смотрела на него.