Я не знала, то ли смутиться, то ли попытаться объяснить, что храбростью там и не пахло. Я тогда перепугалась до смерти.
– Ты – наш амерадур, и мы пойдем за тобой, куда бы ты нас ни повела. До конца, каким бы он ни был. Я умру, но не позволю кому-либо причинить тебе вред.
– Ты подумай, что говоришь! – воскликнул Аматеон.
Я с ним согласилась:
– Не клянись уберечь меня от любого вреда, Адайр, не нужно. Поклянись защищать мою жизнь, если ты должен это сделать, но не беречь от любого вреда.
Но, кажется, ни он, ни Аматеон меня не слышали. Я была объектом обсуждения – и только.
– Она спасла нас вчера ночью, – заявил Адайр. – Она спасла нас всех. Она рисковала жизнью, чтобы спасти нас. Как ты можешь стоять здесь и не дать ей обет?
– Мужчина, утративший честь, не может давать обеты, – горько сказал Аматеон.
Адайр положил ему на плечо руку в латной перчатке:
– Так пойди с нами к королеве, обрети вновь свою честь!
– Вместе с честью она отняла у меня и храбрость. Я слишком боюсь предстать перед ней с такими новостями. – У него на щеке блеснула одинокая слеза.
Глядя на отчаяние в его глазах, я сказала единственное, что пришло мне на ум:
– Я попробую сыграть на ее чувстве вины. Вины за нераскрытое убийство ее родного брата. Но если этого будет недостаточно, я напомню ей, что она обязана мне жизнью своего консорта и своей живой игрушки, человека.
– Напоминать монархам об их долгах не всегда мудро, – заметил Дойл.
– Да, но мне нужно ее согласие, Дойл. Если она запретит – мы ничего не сможем сделать, так что мне придется добиться ее согласия.
Он тронул меня за лицо.
– Я вижу в твоих глазах одержимость. Смерть твоего отца тяжкой несправедливостью легла тебе на сердце.
Я закрыла глаза и легла щекой в его теплую ладонь. Его рука загрубела от веков упражнений с мечом и ножом. И от этого она казалась как будто более настоящей, более твердой, более надежной. А кое-кто из сидхе, из тех слишком высокородных, у которых не бывало мозолей, считали это признаком нечистоты. Грязные расисты!
В объятиях Дойла я могла позволить себе вспомнить тот кошмарный день. Забавно, как хорошо защищается мозг. Я видела окровавленную ткань и носилки. Я держала руку отца, холодную, но еще не окоченелую. Мои руки были в его крови, потому что я его трогала, – но это был не он. Это была просто холодная плоть. Ощущение ужасающей пустоты, когда я до него дотрагивалась, было похоже на то, как войти в дом, ожидая найти его полным знакомых и любимых людей, и обнаружить только голые стены, даже мебель увезли... Ты бредешь из комнаты в комнату и слышишь, как твои шаги отдаются эхом в этой пустоте. Твой зов отражается от голых стен, на которых еще остались невыцветшие пятна от памятных фотографий – как меловые контуры тел на месте преступления. Он ушел – мой высокий, красивый, мой замечательный отец. Он должен был жить вечно, но чары могут украсть жизнь даже у бога, у того, кто когда-то был богом.
Но если я слишком упорно старалась припомнить этот день, пыталась заставить себя вспоминать – то я вспоминала не тело отца и не кровь. Мне вспоминался меч. Один из телохранителей отца вложил его мне в руки, как передают флаг на похоронах солдата. На рукояти было золотое тиснение с обеих сторон – дерево и вокруг него танцующие журавли. А иногда с ветвей дерева свисали крошечные человечки, и их кровь текла по золоту. Маленькие жертвы буквально проливали кровь на рукоять меча [9] . В тот день рукоять меча была голой и холодила мне руки. На ветвях деревьев не было маленьких жертв – потому что величайшая из жертв уже была принесена.
К этой тисненной золотом кожаной рукояти я почти весь прижималась щекой. Я вдыхала запах выделанной кожи, запах масла, использовавшегося для чистки, и над всем этим был его запах. Отец веками носил на себе этот меч, и ножны впитали запах его кожи. Я бралась за рукоять и нащупывала пальцами неровности, образовавшиеся даже в волшебном металле от постоянных касаний его ладони.
Много ночей я спала, прижав к себе этот меч, словно все еще чувствовала руку отца на рукояти меча, его тело рядом с мечом. Я поклялась на клинке моего отца, что отомщу за его смерть. Мне было семнадцать.
Умереть от горя нельзя, хоть и кажется, что можно. Сердце на самом деле не разрывается, хотя иногда грудь болит так, словно оно разорвалось. Горе ослабевает со временем. Так устроен мир. И приходит день, когда ты улыбаешься вновь – и чувствуешь себя предательницей. Как я могу быть счастлива? Какя могу радоваться в мире, где больше нет моего отца?.. И тогда ты плачешь опять, плачешь потому, что больше не грустишь по нему так, как грустила когда-то, и потому, что перестать горевать – это потерять его еще раз.
Мне уже тридцать три. Шестнадцать лет прошло с тех пор, как я спала, прижимая меч своего отца. Меч просто исчез примерно с месяц спустя после его смерти. Ушел, как ушли многие наши древние реликвии, как будто с уходом Эссуса больше не было руки, достойной им обладать. И тогда меч предпочел растаять и кануть в туман. А может быть, великие реликвии не выбирают свою судьбу. Может быть, Богиня призывает их к себе, когда их задача выполнена. Или, может, они возвращаются домой к Богине, пока вновь не появится достойный. При этой мысли я ощутила тонкое веяние тепла и радости – голос Богини. Мягкий, чуть слышный голос, который подтверждает, что ты набрела на правильную мысль или задала правильный вопрос.
Я попробую сыграть на чувстве вины, чтобы добиться от Андаис разрешения вызвать полицию. Мне не слишком верилось, что королева может поддаться на эмоциональный шантаж, но она еще не знает о возвращении одной из величайших реликвий дворов фейри. Чаша, которую человеческие желания превратили из котла изобилия в золотой кубок, вернулась к нам оттуда, где скрывалась, – где бы это место ни находилось. Она явилась мне во сне, а когда я проснулась – сон оказался явью. Чаша была одним из величайших сокровищ Благого Двора, и благие могли предъявить на нее права, что стало одной из причин держать в тайне ее возвращение. Чашу нельзя удержать силой, она сама выбирает, где ей быть. Я была почти уверена, что она не останется в Благом Дворе, даже если мы ее отдадим. А если она станет исчезать оттуда и появляться у нас, благие решат, что мы ее крадем. Или по крайней мере обвинят нас в этом, потому что король Таранис никогда не признает, что чаша просто считает их недостойными. Нет, мой дядя обвинит во всем нас, а никак не себя и не свой сияющий двор.