Мне пришло в голову одно соображение:
– Так, значит, если Гален был очарован, то он не влюблен, то есть не любит по-настоящему?
Они обменялись пораженными взглядами и кивнули одновременно.
– Может, кто-то из молодежи поспорил бы, – сказал Холод, – но да, так и есть.
Я попыталась представить своего славного, нежного Галена в объятиях другой и не почувствовала сожаления. Мне даже спокойней стало при мысли, что кольцо когда-нибудь отыщет ему половинку, так что он не будет грустить обо мне.
Я улыбнулась.
– Почему ты улыбаешься? – спросил Дойл.
– Потому что эта мысль не причиняет боли. – Я подошла к ним и притронулась кончиками пальцев к лицам обоих. – Мысль потерять вас двоих... вот это как рана в сердце.
Я приложила ладони к их щекам, постаравшись, правда, не коснуться лица Холода кольцом. Я хотела прикасаться к ним без вмешательства магии. Кожа Дойла была теплее, чем обычно у людей, – так все время было с тех пор, как к нему вернулись способности оборотня. Кожа Холода была чуть холодней, чем у людей. Так бывало не всегда, но он часто казался холодным на ощупь. Я впервые заметила это в Лос-Анджелесе, после того, как и он благодаря чаше обрел часть своей божественности.
Я прикасалась к ним обоим – жару и холоду, свету и тьме – и думала, существует ли в волшебной стране мужчина, который заставит меня забыть их и обратить к другому ослепленные любовью глаза. Я дорожила любовью, которую мы по кирпичику выстроили за недели и месяцы. Это потребовало усилий и доверия, и я понимала, что умри вся магия в мире – и я все равно буду их любить. А после сегодняшнего вечера я была уверена, что и они любят меня так же сильно.
Я сдвинула их головы, пока они не соприкоснулись и я не смогла поцеловать обоих одновременно. Я нагнулась к ним, лицом между их лиц. И прошептала правду в шелк волос Холода и в жар кожи Дойла:
– Чтобы вы оставались в моей постели на всю мою жизнь, я бы пожертвовала страной, троном... Всем, что я есть, и всем, чем могу стать.
Дойл первым взял мою руку, но Холод немедленно последовал примеру, и они потянули меня к себе, обернули своими телами, прижали к себе крепко и надежно. Дойл шепнул мне в макушку:
– Если бы был кто-то другой, достойный трона, я бы тебе не препятствовал.
Он прижался щекой к моим волосам. Его объятие было неистовым почти до боли.
– Я продал бы жизнь за запах твоих волос на моей подушке, но я слишком долго служил этому двору, чтобы отдать его Келу.
Руки Холода гладили мое тело, бездумно скользили по бедрам ниже края трусиков, которые я успела надеть.
– То, что рассказывают стражницы Кела... – Он вздрогнул, я ощутила его дрожь кожей.
Я немного отодвинулась, чтобы видеть их лица.
– Я думала, они слишком его боятся, чтобы болтать. Дойл притянул меня снова, но повернул так, что я полусидела-полулежала у них на коленях.
– Кое-кто из гвардии Кела имеет доступ к людским газетам и журналам, – сказал он. – Они обратили внимание, что твои стражи проводят время гораздо приятнее, чем Вороны королевы или Журавли принца.
– Я никак не могу привыкнуть к тому, что их называют Журавлями. Это птицы моего отца, имя его гвардии.
– Многие из них и были раньше гвардейцами Эссуса, – заметил Холод. Он держал мою руку в ладони. – Их просто отдали Келу после смерти Эссуса.
– А у них был выбор? – спросила я. Меньше всего до сих пор я волновалась о стражах моего отца, потому что разве они не предали его? Разве не они допустили его смерть? Теперь я подумала, сколькие из них отказались бы от клятв королевских гвардейцев, если бы им дали такую возможность.
Дойл погладил меня по щеке, привлекая к себе внимание.
– То, что ты послала вчерашней ночью за всеми стража ми, подвигло кое-кого из пташек Кела заговорить с нами о своей жизни.
– Почему именно это развязало их языки?
– Твой поступок показал, что ты заботишься обо всех своих людях, не только о тех, кто тебе нравится. Такой заботы Журавли не видели многие годы.
Я почувствовала спиной, как Холод передернулся от отвращения.
– Я думал, что нам достаточно пришлось вынести от рук королевы, но... – Он покачал головой: – Но такое...
– Нам нельзя отдать ему двор, Мередит, – повторил Дойл. – Думаю, он действительно безумен.
– Заключение и пытки дела не поправят, – сказала я.
– Верно, – согласился он.
– Расскажи ей все, – посоветовал Холод.
Дойл вздохнул.
– Ты помнишь, что королева разрешила одной из женщин Кела утолить его жажду?
Я кивнула:
– Да, и той же ночью последовали покушения на мою жизнь и жизнь королевы.
– Вот именно, и мы не уверены, что приказы отдал Кел. Возможно, так решили верные ему в отчаянной попытке спасти его раньше, чем он обезумеет настолько, что скрыть это уже ни от кого не удастся.
– Ты думаешь, что сидхе откажутся ему подчиняться?
– Если он попытается обращаться с двором, как со своей стражей, – да.
Я поглубже забилась в меха, кожу и в тепло их тел.
– Что он с ними делал?
– Нет, Мередит, – ответил Дойл. – Может быть, позже, когда у нас образуется избыток времени и до сна будет еще далеко. Это не из тех историй, что рассказывают на ночь.
– Мы расследуем убийство. Можешь поверить, до кровати мы доберемся не скоро, – сказала я.
– Сейчас тебе нужно знать одно: ты стала для него навязчивой идеей.
– Идеей в каком смысле? – спросила я.
Они обменялись взглядами. Дойл покачал головой. Но Холод сказал:
– Она должна знать, Дойл.
– Ну так скажи ей сам. Почему всегда я должен сообщать такие новости?
Холод моргнул и постарался не выдать свои – и мои – мысли. Мы и не подозревали, что Дойлу не нравится сообщать дурные вести. Он был Мраком королевы, а мрак в полном спокойствии нашептывает жуткую правду – или, во всяком случае, кажется, что в спокойствии. Недавняя вспышка словно сдернула с Дойла какую-то часть его сущности.
– Как угодно, – сказал Холод и посмотрел на меня. – Кел назвал одну из женщин своей гвардии твоим именем и поклялся, что раз уж его мать так хочет, чтобы ты забеременела, то причиной тому будет его семя.
Я смотрела в его красивое лицо и хотела спросить, не шутит ли он, но понимала, что не шутит. Теперь уже меня передернуло.
– Лучше умереть.
– Не уверен, что это тебя от него избавит, – тихо сказал Дойл.