– Не следует обращать жизнь людей в каторгу.

Прохор поднял на Протасова крупные строгие глаза, сказал:

– Надо украшать землю, обстраивать, а не лодыря гонять. Через каторгу так через каторгу!

Прохор Петрович заметно волновался. Сдерживая себя и стараясь казаться спокойным, он спросил:

– Во сколько же мне обошлось бы ихнее нахальное требование? Подсчитайте и доложите мне. – Он встал и протянул Протасову руку.

– Одну минуту! – Протасов выхватил из портфеля подсчет. – Материальные требования рабочих укладываются в сумму, несколько превышающую четыреста тысяч рублей в год... Улучшение питания и увеличение жалованья. При многомиллионных оборотах это пустяки.

– Да вы с ума сошли! Четыреста тысяч? Пустяки?! – отступил на шаг Прохор, глаза его ширились, прыгали, ели Протасова. – И кто вам дал право, Протасов, распоряжаться моим карманом, как своим собственным?

– Прохор Петрович, – приложил Протасов обе ладони к груди, – уверяю вас, что народ вдвое усердней будет работать – вы останетесь в барышах. Поверьте мне.

Прохор схватился за спинку кресла и двинул его взад-вперед.

– Нет, Андрей Андреич... Никаких реформ не будет. Понимаете? Не бу-де-т!..

– Значит, вы отказываетесь от своих слов?

– Да, отказываюсь, – прохрипел Прохор перехваченной глоткой.

Лицо Протасова налилось кровью, ладони упали с груди. Он сел, закинул ногу на ногу и, глядя в землю, сказал:

– У англичан существует термин: нравственная слепота, или нравственное помешательство. Оно применимо и к вам. Вы нравственный слепец. Слышите, Прохор Петрович? – поднял Протасов голову, голос его звучал беспощадно и резко: – Вы перестали различать понятия – подлость и справедливость. Вы нравственный безумец! – И он, как на пружинах, встал.

Прохор откинул кресло в сторону, шагнул к столу и начал перебирать бумаги, перекладывать с места на место пресс-бювары, перья, карандаши. Автоматизм его движений дал понять Протасову, что Прохор Петрович в сильном волнении.

– Ах, как мне все это надоело! Да, да... Я подлец, я нравственный слепец. Спасибо вам... – Прохор схватился за голову, облек лицо в маску угнетенной жертвы и бессильно сел на подоконник. – Никто, никто не хочет меня понять! Вот в чем трагедия. Доведете меня до того, что все брошу, уйду от вас, – говорил он раздумчиво и тихо. – Вот приедет Нина Яковлевна, работайте с нею. А я уйду... – Прохор вынул платок и посморкался.

Мысль о возможности ухода выпорхнула из уст Прохора неожиданно, как птица из дупла, Прохор даже внутренне вздрогнул. Напугав, удивив его, эта мысль крепко в нем завязла. Он подумал всерьез: «А и в самом деле – не бросить ли мне все, не скрыться ли куда? Устал я...»

Мысль об уходе с работ привела сюда и Протасова. Переговоры исчерпаны. Прохор как камень.

Протасов достал из портфеля вчетверо сложенный лист бумаги.

– Вот моя просьба об отставке, Прохор Петрович. Я тоже ухожу.

Прохор, пораженный, встал, медленным шагом подошел вплотную к Протасову, чрез силу улыбнулся:

– И ты, Брут?!

– При сложившихся обстоятельствах, Прохор Петрович, я бессилен принудить себя оставаться у вас на службе.

Прохор вздохнул и сказал:

– А ведь я, Протасов, действительно собирался надолго уйти и передать дело вам. Подумайте... Останьтесь... Вы будете получать сорок тысяч.

– Простите, но я не могу... продать себя даже за сто!

– Вы губите дело, Андрей Андреич. Значит, вы лгали, что любите его.

– Я не лгал. Я дело люблю. Но, извините... Я не хочу работать с джентльменом, которого я перестаю уважать.

Друг перед другом, лицо в лицо стояли два человека, не понимающие один другого. В сущности, их натуральная природа одна и та же, но моральные навыки принадлежат двум разным планам, как нож хирурга и нож разбойника.

Прохор – в синей русской поддевке, широкоплечий и высокий – пронзительно смотрел на Протасова, нагнув голову и слегка ссутулясь. Коренастый, среднего роста Протасов чуть приподнял в глаза Прохору свое бритое, загорелое, с черными живыми глазами лицо. Борода Прохора отросла, длинные под кружок волосы тоже запущены, – он не обращал никакого внимания на свою внешность и походил сейчас на ухаря-купца, что сводит с ума девок, или на красавца-кучера какого-нибудь знатного вельможи. Впрочем, на его сильном, выразительном лице с огромным носом, с орлиными глазами лежала тень больших душевных страданий. Лицо же Протасова, выточенное искусным резцом из слоновой кости, носило отпечаток сдерживаемого возбуждения и нравственного превосходства.

– Прощаясь с вами, предостерегаю вас, господин Громов, что рабочие будут добиваться своих прав всеми легальными путями... Вплоть до забастовки. До свиданья!

Прохор вдогонку крикнул:

– Передайте вашим рабочим, что их бунтарство, их забастовка будет принята в штыки!

IX

Не спалось. Почти белая предрассветная ночь. Вдруг:

– Медведь! Медведь! Эй, народы!

– Ферапонт орет. – Прохор поспешно надел сапоги, пиджак – штаны надевать некогда, – схватил ружье, выскочил на улицу и побежал на голос. Возле домишка дьякона густая тайга вклинилась в самый поселок. Вдоль по улице, из тайги к школе, вздымая пыль с дороги, не шибко, вперевалочку утекал медведь. За ним в одних подштанниках и беспоясной рубахе – босой дьякон. В его руках тяжелый кузнечный молот.

– Стреляй, стреляй его, сукина сына! – обрадованно заорал дьякон Прохору.

Завидя другого человека, медведь остановился, поджал уши, понюхал воздух. Прохор на бегу приложился и выстрелил в зверя под левую лопатку. Медведь рявкнул, дал козла и – галопом в проулок, к тайге. Люди за ним.

– Попал, попал! – кричал дьякон. – Сейчас ляпнется...

Бежали кровавым следом, не выпуская зверя из глаз. На самом берегу речонки медведь внезапно повернул к охотникам. Прохор приложился и выстрелил. Медведь опять рявкнул, опять дал козла и кинулся в речку.

– Тьфу! – плюнул Прохор. – Дробь. Не то ружье.

– Ой! Гляди! – на всю тайгу заорал дьякон: перед ним, как из-под земли, всплыл матерый, с проседью, другой медведь. Прохор малодушно ударился назад, а дьякон Ферапонт – к огромному в два обхвата кедру. Медведь – за ним. И оба стали кружиться возле кедра. Медведь неповоротлив, дьякон быстр. Кружились то вправо, то влево. Медведь свирепел, рявкнул на дьякона, дьякон надулся и рявкнул на медведя; оглушенный медведь подавался назад, щетинил шерсть на хребте. Медведю надоела возня: всплыл на дыбы, прижался грудью к дереву, растопырил лапы и, пошаривая ими, чтобы поймать врага, стал на дыбах ходить-топтаться возле кедра. Дьякон бросил молот и, как клещами, сгреб зверя за обе лапы. Зверь дерг-дерг – не тут-то было: когтистые пальцы на лапах растопырились, медведь от боли завыл.