– Прохор Петрович, позвольте же вам доложить, что при таком настроении рабочих мы за успех дела не отвечаем... Мы бы рекомендовали вам по отношению к народу...
– Что?! И вы меня учить?
Инженеры уходили от хозяина, пожимая плечами, терялись.
Мировой судья, пристав, ротмистр фон Пфеффер и замещающий Протасова горный инженер Абросимов, сговорившись между собой, имели с Прохором Петровичем серьезную беседу.
– По нашему мнению, настроение рабочих таково, что стоит вам исполнить обещание – и все войдет в норму.
– Я не могу исполнить обещания целиком. Я тогда был охвачен паникой, наобещал сгоряча. У меня сгорел лесопильный завод, уничтожена масса заготовленных шпал; словом, я понес большие убытки. Да и вообще дела мои... – Прохор не договорил.
– Нам очень трудно, Прохор Петрович, при создавшихся условиях поддерживать должный порядок.
– Да, но я до сих пор считал, что власть, облеченная силой действия, не должна переводить вопрос о поддержании порядка в такую плоскость. Условия – условиями, а власть – властью.
– Власть должна иметь хотя бы призрачную моральную базу для применения силы. Мы этой базы не видим. Напротив, склонны думать, что вами исполняются далеко не все требования правительственного надзора.
– Чем вы это можете доказать?
– Я это утверждаю, – откинул назад породистую голову ротмистр. – У меня имеется копия протокола осмотра ваших предприятий правительственным инженером в присутствии вашего инженера Протасова.
– Многое из старых недочетов устранено.
– Например? Я не вижу, – продолжал либеральничать жандармский ротмистр.
– Вы здесь новый человек. Поживете – увидите. Во всяком случае, что же вы от меня желаете? Я вам уже сказал, господа, что Ездакова постараюсь уволить. Сократить часы не могу. Я иду на прибавку жалованья всем рабочим на пять процентов, некоторым на десять, а не на тридцать огулом, как они требуют.
– Питание?
– Я же сказал, господа, что мною отдан приказ улучшить питание и вообще снизить цены на все продукты. Я же вам сказал.
– Простите, Прохор Петрович, вы нам этого не говорили.
– Вот, говорю.
Четыре обоюдно удовлетворенные улыбочки, почти дружеское пожатие рук.
Но на другой же день этим улыбочкам суждено было растаять. А вскоре лица многих людей облеклись в трагические маски.
Огромный амбар, грязный прилавок завален вонючим мясом, в большущих ушатах солонина, воздух пахнет тухлятиной, жарко; рои зловредных мух. В грязнейших фартуках продавцы, с топорами в руках. Толпа рабочих, детей и женщин с корзинками, сумками и мешками. Бабы утыкают носы в кончики платков. Многих от запаха мутит. Под ногами снуют собаки. Какому-то псу дают здорового пинка. Небо в трепаных облаках. Шум тайги.
– Душина... Вонища... Фу-у!.. Да этакое мясо не всякая собака будет жрать.
– Не хочешь – не бери. Мы, что ли, протушили?! Дура! Следующий! Эй, рыжая борода с кошелем, подходи!..
– Стой, куда? – отталкивает баба рыжую бороду. – Мой черед! Давай мне, сукин ты сын, кровопивец...
– Не лайся! – щетинится приказчик. – Дура долговолосая... Раскурье...
– Кто лается-то? Ты и лаешься...
Всюду крики, неразбериха, похабная перебранка, укоры:
– Тухлятина...
– Падаль.
– На, на, на! – тычут приказчики в стену. – Читай акт приемки... Кто подписал? Ваши же. Приказчик привез такое, Иван Стервяков. Мы ни при чем.
Вдруг врывается в лавку мужик в лаптях, с ним две бабы. Мужик бросает на пол мокрый мешок с солониной и что есть силы, топая лаптями, орет:
– Кровопийцы!.. Идолы!.. Это что вы наклали моему парнишке в мешок-то? А? Это что наклали?!
В два рта ревут и бабы:
– Хозяина сюда! Полицию сюда! Ах, ах, ах!..
– Православные! – орет мужик. – Глядите, православные, чем нас хозяин потчует! – Он с яростью вытряхивает мешок, вместе с ослизлой солониной ползет на пол неудобосказуемый орган жеребенка. – Это как называется?.. А?..
Вмиг опрокинуты с солониной чаны, бычьи головы летят на улицу, пятеро приказчиков, побросав топоры, дают стрекача из лавки в тайгу. Брань, гвалт, проклятия, полицейские свистки.
Урядник, два стражника, запыхавшийся пристав:
– Ребятки, ребятки, тише. В чем дело, сволочи?!
– Не лайся!.. – огрызается на пристава толпа. – Погляди, чем нас кормят.
Пристав с омерзением рассматривает неудобосказуемую вещь и сплевывает:
– Н-да-а-а...
– Требуем протокола! Требуем ответственности.
Возбужденной гурьбой валят в казачью избу. Вернулись сбежавшие в тайгу приказчики, пришел заведующий снабжением рыжеусый, краснощекий Иван Стервяков.
– Эта погань, – дрожит он голосом, – попала в солонину случайно. За всем не углядишь, братцы... Я, братцы, один, – вас тысячи. Всех накормить надо. Не разорваться...
– Так мы тебя сами разорвем, жаба!..
Писался протокол. Возле казачьей избы толпа человек в двести. Напирают в двери, заглядывают.
Вдруг крики на улице:
– Разойдись! Арестую!
Ротмистр фон Пфеффер ругал толпу площадной бранью, неистово топал.
– Мы, васкородие, протокол составляем. От хозяина шибко корма плохи. Разбери, в чем дело.
– Молчать! Разойдись!.. Перестреляю!.. Эй, стражники!..
Рабочие повалили прочь.
Ротмистр телеграфировал генерал-губернатору:
«Рабочие собираются толпами, держат себя вызывающе. Предлагаю, в случае надобности, произвести массовые аресты».
Весть об этом неудобосказуемом происшествии передалась повсюду. Назавтра не вышел на работу прииск «Достань», на послезавтра забастовал прииск «Новый».
По предприятиям, разбросанным на тысячу квадратных верст, стали разъезжать иль колесить тайгу пехтурой неизвестные люди. Они выныривали – эти Гришки Голованы, Мартыны и Книжники Пети – то здесь, то там, всюду призывали рабочих к забастовке, строго наказывая толпе вести себя чинно, ждать указаний от рабочего забастовочного комитета.
– А где этот комитет? – спрашивали рабочие. – Хоть бы поглядеть на него...
– Мы сказать сейчас этого не можем, – отвечал им латыш Мартын. – Сами, товарищи, понимаете, какое сейчас время опасное. А когда нужно будет, рабочий комитет призовет вас...
Забастовало пятьсот человек лесорубов, забастовали все лесопильные заводы.
Прохор Петрович разослал гонцов по селам, за полтораста, за двести верст, вербовать людей на работы. Однако у крестьян началась страда: нанимались лишь те, кому некуда податься.