Оба долго сидели молча. Потрескивали дрова в печи, мурлыкал кот.
– Вот и все мои приключения, – вздохнув, сказал Прохор.
Нина поняла, что ему тяжелы воспоминанья. Ей захотелось ободрить его, но не знала как, какими словами. Она достала из сумочки карамельку.
– Нате, шоколадная. После горького – хорошо.
Прохор рассеянно положил карамельку в рот, сказал:
– Ерунда!
– Что?
– Синильга. Настоящая чушь. Первый раз – объелся. А под конец – хворал. Тоже разная чертовщина грезилась. Бред. Например, будто медведь отгрыз мне голову, а у меня новая выросла, львиная. Я задрал медведя и достал свою голову, только уж с бородой и всю в слезах. Когда проснулся, я действительно заплакал... Мать вспомнилась. А кругом был холод, безлюдье. И никакой надежды на спасение. Вот, Ниночка, хорошая моя... Вот. А мертвые никогда не ходят.
– Ходят. Не тела, а души. Это называется метафизика. Нет, виновата, мистика. Да, кажется, мистика, а может, по-иному. Я читала Фламмариона «Пожизненные призраки» – там очень много разных случаев с покойниками. Еще у Крукса...
– Ерунда! – отрывисто сказал Прохор и резко швырнул окурок в камин. Нина показалась ему в этот миг маленькой. «Да, я мужчина, а ты баба», – самодовольно подумал он.
– Яков Назарыч, вы еще не спите, можно к вам? – постучался Прохор в дверь комнаты хозяина.
– Входи, братец, входи без церемоний. Ты как родной мне, все едино. – Он сидел в халате у огромного письменного стола, заваленного конторскими книгами, бланками, образчиками товаров, и брякал на счетах. Был поздний вечер.
– Я послезавтра уезжаю.
– Ну, что ты! Гости знай...
– Пора уж. Не отпустите ль вы мне, Яков Назарыч, товару в долг тысячи на полторы, на две?
– Куда тебе? – прищурился на него купец.
– Дорогой приторговывать стану.
– Хы!.. Вот пес, извини на ласковом слове. Это мне глянется. Хы! Ладно, ладно. – Он весь распустился в улыбке, подъехал на своем кресле к учтиво стоявшему юноше и дернул его за полу: – Садись нето. Поговорим.
Прохор опустился на краешек стула и сидел почтительно, как проситель у человека власти.
– Так, правильно. Как же ты поедешь с товаром-то? Ведь будет задержка в пути?
– Я на двух парах, быстро. Вчера выехал на железную дорогу купец Болдырев – в Москву едет. Я подговорил его ямщика, дал ему красненькую на чай да в трактире водкой угостил, селянку съели. Он оповестит по деревням, что я поеду с товарами. Места тут глухие. Сколько до железной дороги-то от вас? Тысяча верст? Думаю, что будет барыш.
– Вот дьявол! – вскричал купец, притворно раздражаясь. – Да ты у меня всю коммерцию отобьешь!.. Хы! Дам, дам, дам. Бери, брат, бери. Вот завтра утречком в лабаз и пойдем.
Прохора бросило от удачи в пот.
Покидал он город с болью в сердце. Ниночка обещала писать. Грустная-грустная вышла проводить его. Хозяин и хозяйка напутствовали гостя, крестили. Пусть он едет по дорогам с оглядкой: ночи разбойные, народ лихой, пусть Ибрагим смотрит за Прохором, как за самим собой. Ну, в добрый час!
Долго размахивал Прохор своей ушастой пыжиковой шапкой, стоя дыбом в санях. Но вот на повороте шустрые кони взяли круто, и он свалился с ног.
Словно выходец с того свету, самый дорогой, нежданный гость – Прохор Громов подъезжал к селу Медведеву, где родимый дом.
В широкой кошевке сидели трое: Ибрагим, отец и сын. Отец за сто верст встречать выехал: давно пришел «стафет» от сына, а второй – от Куприянова:
«Встречайте. Едет».
Тройка каурых несется быстро, у Петра Данилыча не лошади – зверье. И по селу – с кнутом, с бубенцами, вихрем. Вот церковь – «благодарю тебя, Господи, что спас!» – а вот и зеленая крыша – выше всех, их дом.
Яркое солнце слепило взор. У ворот нового своего домика стояла Анфиса; она заслонилась от солнца белой рукой да так и впилась глазами в лицо Прохора.
Петр Данилыч помахал ей собольей шапкой.
– Это кто? – Прохор спросил. – Не Анфиса ли?
А вот и... Все у ворот на улице. Варвара-стряпка, Илья Сохатых в форсистом полушубке – шапка набекрень; старшина, горбун, разные барбосы с шавками, отец Ипат – священник и даже, казалось, душа самого дедушки Данилы.
Сбегался народ, – занятно, право. Жив и невредим!
– Гляди-ка, мать, какого орленка к тебе привез! Узнаёшь ли? – прокряхтел хозяин.
– Зело борзо! – возгласил отец Ипат и засвистал одобрительно.
Плакала мать, плакал Прохор.
Прохор с дороги спал до вечера. Чай пили своей семьей, но в чистой комнате. Прохор без умолку рассказывал, заглядывая в книжечку. Отец слушал молча с большим вниманием, и лицо его выражало то восторг, то гнев, то ужас. Мать вздыхала, крестилась, улыбалась, и не ушами слышала она, – слова как-то летели мимо, – слышала своим сердцем.
– Вот я жив, здоров. Это Ибрагим спас меня.
Отец грузно встал и, чуть покачиваясь, вышел в кухню.
– Папаша опять, кажется, выпивши?
– Пьет... – ответила мать. Она вздохнула, губы ее задрожали. – Плохая жизнь у нас...
Отец вернулся. За ним шагал, чуть согнувшись, Ибрагим.
– Садись, – сказал отец.
– Наша постоит, – ответил Ибрагим.
– Садись! – крикнул отец. – Да не сюда, вот в кресло. – Он выдвинул обитое плюшем кресло на середину комнаты и усадил горца.
– Мать! – сказал отец. – Пускай все сюда придут. Позови поди.
Прохор предупредительно выбежал в кухню. И вскоре, по его зову, горбун, приказчик, стряпка и кучер стояли возле дверей.
– Вот, ребята, – и хозяин указал на Ибрагима, – этот самый человек сына мне от неминучей смерти спас. И я, как именитый купец, желаю возблагодарить его. Ибрагим! – обратился он к нему. – Ты, может статься, и злодей, это ничего, со всяким случается такой конфуз, но ты... значит, сердце у тебя из золота. Поэтому – спасибо тебе от всей русской души, благодарю покорно. – Он хотел опуститься пред ним на колени, но Ибрагим вскочил:
– Хозяин! Не надо!..
– Сиди! Сиди!.. Эй, вы, все кланяйтесь, все! Варвара, Илюха! Благодарите все. Ибрагим! Жертвую тебе белого коня. Владей... Кучер! Коня передать черкесу с седлом, со всем. Илюха, отпусти Ибрагиму самого лучшего сукна, сапоги, шелку – чего пожелает. И вот еще, погоди, погоди, – он вынес из спальни заграничный штуцер. – Это вот особо.
Ибрагим встал на колени, поцеловал штуцер и сказал дрожащим голосом:
– Цх! Спасибо, батька... Ежели винтовку давал мне, ежели коня давал, знай, батька, умру за тебя, за Прошку, за хозяйку... Умру! Да хранит тебя Аллах, батька... Спасибо, батька!