– А где же отец Ипат? – осведомился пристав в николаевской шинели и с усищами.
– Домой ушедши, ваше высокоблагородие, – ответил старшина.
– Они очень ссылались на живот, – почтительно вставил Илья Сохатых и даже по-военному ручкой козырнул.
Высыпало полсела. Лица у всех улыбчивы, красны. Солнце не скупилось: горели кресты на церкви, и окна в доме отца Ипата, что напротив, пылали пламенем. На валу, возле ворот снегового города и от ворот, по обе стороны, кучами стояли с трещотками в руках ребятишки и подростки. Они острыми глазами настороженно посматривали вдоль дороги, пересвистывались, пересмеивались.
Вот вырвался из переулка всадник, ударил коня и прямо на потешный город. За ним другой, третий. Ближе, ближе. Мальчишки с ревом, свистом закрутили трещотками, во всадников полетели комья снега, льдинки, конский помет; бабы визжали и взмахивали платками перед самыми мордами взвивавшихся на дыбы лошадей. Всадники драли коняг плетью, пинали каблуками, нукали, тпрукали, кони храпели, крутились, плясали на дыбах и – боком-боком прочь под ядреный хохот веселого народа:
– Тю-тю-тю!..
– Ездоки! Наезднички!..
– Вкусно ли винцо досталось? Тю-тю-тю!..
Митька Дунькин с коня слетел. И пошли еще скакать все новые, из переулка, из ворот: кто на хорошем бегуне, кто на шершавой кляче.
– Гляди, гляди! Смерть на корове, смерть!
– Где?
Действительно, от одного посада улицы к другому металась ошалелая корова, ее нахлестывали в два кнута два коротконогих пьяных мужичонки. Они совались носами в снег, вскакивали, бросались напересек корове, та взмыкивала, крутила высоко вскинутым хвостом; вот поддела на рога упавшего на карачки мужичонку, тот по-волчьи взвыл и уполз куда-то под сарай. На корове крепко сидела смерть в белом балахоне и с косой.
– Смерть! Смерть!.. – орал народ.
В это время заскрипели поповские ворота, и верхом на рыжем хохлатеньком коньке неспешно выехал сам отец Ипат.
Выражение его лица вялое, узенькие глазки щурились, он поклевывал носом, будто дремал. Шагом поехал по дороге прочь от города. Все удивленно смолкли. В синей шапочке-скуфейке, и голова у него острая – клином вверх, плечи узкие, а зад широк. Посмотришь в спину – как есть копна с остренькой верхушкой.
– Куда же это батя собрался?
– Куда, на заимку, надо быть... Не иначе, к кузнецу, – переговаривались в толпе.
Вдруг батя круто повернул сразу ожившего коня, взмахнул локтями, гикнул и, поправив скуфейку, внезапно ринулся на город.
Мгновенье была изумленная тишь кругом. Потом вмиг все заорало, загайкало, затрещало, засвистели свистульки, три гармошки грянули, все бросились город защищать.
– Врешь, батя! Тю-тю-тю!..
– Ты обманом? Ха-ха-ха!.. Вот те проповедь!..
– Ух! Ух! Гай-гай-гай! Вали его! Вали!
Мужики на вал вскочили, полетели в батю комья снега, шапки, рукавицы, сапоги. Все надорвали глотки, выбились из сил. Батя три раза бросался на потешный город, три раза отступал. Его коняга озверел: крутится, вьется, морда в пене, весь – от копыт и до ушей – дрожит.
– Ну, Христовый! Н-ну!! – вытянул его отец Ипат кнутом. Конь всхрапнул, взвился. Еще прыжок, и... город был бы взят.
Но в этот миг какой-то сопляк мальчишка как сунет коню под самый хвост горящей головней. Конь словно угорелый сшиб стенку подгулявших баб и во весь дух помчался по сугробам, без передыху взлягивая задом и крутя хвостом. Отец Ипат весь переполз на шею и, уцепившись клещами рук и ног, впился в коня, как росомаха. Вдруг на всем скаку коняга такого дал козла, что отец Ипат стремительно вылетел торчмя головой и по самый пояс увяз в сугробе вверх ногами. И весь народ пестрым голосистым облаком хлынул к нему, галдя. Ряса черным трауром разлеглась на снегу. Из нее торчали к небу две ноги в плисовых штанах, из кармана выпали берестяная табакерка и колода карт. Обе ноги медленно двигались, то расходясь, то смыкаясь, будто большие ножницы что-то с трудом перестригали.
Низкорослый пузатенький попик всем миром быстро был освобожден. Он сидел на сугробе смиренно. Все громыхало хохотом, визжало, айкало.
Батя, вытряхнув снег из бороды, протер глаза и осенил себя крестом.
– А я глядел, глядел в окошко, – сказал он, кашлянув, – эх, думаю, подлецы! Даже города взять не могут.
– Как ваше здоровье, батюшка? – любезно осведомился прибежавший пристав.
– Ни-и-што, – махнул рукой отец Ипат. – Вон какой я сдобный... И вся сдоба эта зело борзо вниз ползет.
– Геть, геть! – резко раздалось. Против города стоял на дороге белый конь. На нем в седле – черкес.
– Ребята! Ибрагим!
Все тучей понеслись к воротам. Ибрагим оскалил зубы, хлестнул коня нагайкой, конь бросился вперед и сквозь страшный рев, минуя ворота, разом, как птица, перемахнул вал.
– Ура! Ибрагим! Ура! Ура!! – отчаянно и радостно загалдела площадь. – Через вал! Братцы! Вот так язва!..
С колокольни бежал к Ибрагиму Прохор, вся знать тоже спешила от помоста к городу: ну и молодец черкес! А черкес улыбался всем приветливо, но ребятишки даже и этой его улыбки боялись, как кнута. Он сдвинул на затылок папаху, открыв огромный потный лоб, и сказал:
– Джигиту зачем ворота? Гора попалась – цх! к чертям!.. Гуляй, кунаки, пей мое вино!! – и шагом выехал из города под дружное «спасибо», под «ура».
– Где же вы, Прохор Петрович, скрывалися? – проворковала Анфиса. Прохор только бровями повел и спросил мать громко, чтоб все слышали:
– Почему эта женщина стояла с вами, мамаша, на помосте?
– Я не знаю, Прошенька.
– А кто ж знает? – крепче, раздраженнее спросил он.
– Я, – ударил голосом отец, взял сына под руку и прочь от толпы отвел. – Вот что, милый вьюнош, – сказал он, – ты мне не перечь, не досматривай за мной и не мудри. Понял? А то я с тобой по-другому поговорю.
Прохор нервным движением высвободил руку и быстро пошел домой.
Вечером у Петра Данилыча званые блины. Конечно, присутствовала и Анфиса Петровна Козырева. Она всячески льстила Прохору, заглядывала в его глаза, но он, – хотя это стоило ему больших усилий, – почти не замечал ее или старался оборвать красавицу на полуслове, уязвить. И чем больше раздражался, тем сильней загоралось в его душе какое-то странное чувство: вот бы ударил ее, убил и с плачем бросился бы целовать ее мертвые обольстительные губы.
А его все наперебой:
– Прохор Петрович, расскажите: как вы?.. Будьте столь любезны.
И в десятый раз он начинал рассказывать все новое и новое, припоминая потешные, удивительные случаи из своих опасных странствий. Но как-то сбивчив, неплавен выходил рассказ, – злая сила колдующих глаз Анфисы крыла его мысли путаным угаром.