Выходит, еще несколько часов ожидания. И ничего с этим не поделаешь.
Они собрали свои бумажки, застегнули портфели и свалили. Выходя, пожали мне руку, будто мы какие деловые партнеры, блин. Хороший знак, подумала я. Они демонстрируют, что заключили со мной сделку. Теперь придется им доверять — а что мне еще остается?
Настало время обеда, Энн, жена настоятеля, принесла мне тосты с яичницей — в обертке из фольги они даже не остыли. Сама она со мной не ела, просто валандалась поблизости: можно подумать, чего-то ждет. И вот в конце концов она будто через силу выдавила:
— Джем, можно с тобой поговорить?
Я передернула плечами. Да пожалуйста, мне- то что.
Она подошла к двери и закрыла ее, мы остались в ризнице вдвоем, она и я. «Будет уговаривать меня свалить отсюда, я обуза ее мужу», — промелькнуло у меня в голове, вот только я ошиблась.
— Говорят… говорят, ты можешь сказать, когда кто умрет.
Лицо ее перекосилось, она настойчиво заглядывала мне в глаза.
Я пыталась не смотреть, но ничего не вышло: слишком упорно она искала моего взгляда. 08062010.
— Ну? — проговорила я, надеясь, что не услышу никаких вопросов.
— Я больна, Джем. Очень больна. Стивену я пока не говорила, так что, пожалуйста… не надо…
Когда имя настоятеля, ее мужа, слетело с ее губ, я вдруг стала относиться к нему не с такой нетерпимостью; даже подумала: может, я ошибалась на его счет. Да, он проживет еще тридцать с лишним лет, но годы эти будут не такими уж безмятежными. Будут тоскливые вечера, еда из забегаловок, вареные яйца — в одиночестве, в пустом доме.
— Видишь ли… мне очень нужно знать. Сколько мне осталось. Ну, чтобы все подготовить, чтобы у детей все было устроено, и у Стивена тоже.
— У детей? — Еще один шок.
— Ну они уже, конечно, не дети. Девятнадцать и двадцать два. Но я должна убедиться, что у них все в порядке, что выплачены кредиты за их учебу. Ну сама понимаешь. — Она, видимо, сообразила, что не понимаю, потому что снова нервически рассмеялась. — Ну, может, и не понимаешь; словом, мне будет легче, если после меня не останется недоделанных дел. Легче… не значит — легко…
Она смолкла.
— Я не могу вам сказать. Это будет нечестно.
— Однако ты знаешь.
Я закусила губу.
— Знаешь, — повторила она. — И нечего мне так бояться, верно? Ибо те, кто верует в жизнь вечную… — В уголках ее глаз заблестели слезы, грозя сорваться, покатиться по щекам. — Почему я не нахожу в этом утешения?
Вот уж этот вопрос точно не ко мне. Она немного посидела, погруженная в свои мысли. И тут я вдруг вспомнила про Бритни, про то, как она и ее родители выстояли во время болезни ее брата.
— Мне кажется, вы должны все ему рассказать, — сказала я.
— Стивену?
Я кивнула.
— Знаю. Я все время это откладывала. Во-первых, то, что держишь в тайне, не кажется таким уж реальным. Иногда мне удается убедить себя, что ничего такого нет, на час или около того — ну, скорее на несколько минут. Ну а кроме того, это разобьет ему сердце. — Голос ее дрогнул. — Я знаю, он любит поважничать, любит пристрожить, но у нас хорошая семья, крепкая. Как же он без меня-то?..
Она навалилась на стол и прижала платок к глазам, будто пытаясь удержать слезы там, внутри.
Я дождалась, пока все это кончится, пока она снова не сядет прямо.
— Мне жаль, но я ничем не могу помочь, — сказала я.
И мне действительно было жаль. Я чувствовала: от меня никакого толку.
— Да ты уже помогла мне, Джем, правда помогла. Вот я рассказала тебе все, и стало легче. Мужества прибавилось.
Она схватила меня за руки, я едва удержалась от того, чтобы не вырвать их. Сказать мне было нечего. Я хотела одного: оставь ты меня в покое, уматывай отсюда со своей болью. Через некоторое время она так и сделала. Встала, разгладила юбку, тряхнула головой, будто бы стряхивая отчаяние. Пошла к двери, отворила.
— Спасибо, тебе, Джем. И да благословит тебя Господь.
По моим-то понятиям, я ничего не сделала. Когда она расплакалась, мне стало стыдно за нее, но при этом я едва удержалась, чтобы тоже не зареветь. Ее слезы, сама мысль о смерти как в зеркале отразили мой ужас перед новым одиночеством. Две стороны одной монеты.
И тут внезапно стены ризницы словно навалились на меня. Мне необходимо было подышать. Я вышла в большую залу. Там было довольно много народу, мне показалось, что некоторые следят за мной глазами. Я шла по надгробным камням, стараясь не ступать на имена.
Через несколько минут ко мне подошла какая- то женщина, голова повязана платком. Я сидела в часовне, в той, в которой отогревалась в первое утро, когда Саймон впустил меня.
— Простите, пожалуйста, — сказала женщина неуверенно. — Вы Джем, та девочка, о которой все говорят?
— Не знаю, — ответила я. — Меня зовут Джем, а больше я ничего не знаю.
— Про вас в новостях рассказывали, про то, как вас ловили. И в Интернете много всякого пишут. — Она стояла передо мной, и тут ноги у нее начали подгибаться. — Не возражаете, если я присяду? Видите ли, я… устала.
Если честно, я еще как возражала: у меня не было ни малейшего понятия, к чему она клонит, и я в любом случае не хотела ни во что ввязываться. Мне было нужно одно — чтобы меня оставили в покое. Я ничего не сказала, но она все же присела на каменную скамью, покрытую подушкой, совсем рядом со мной.
— Понимаете, — продолжала она, — говорят, что вы видите будущее. Будущее каждого человека. И что вы именно поэтому убежали от «Глаза».
Она смолкла и посмотрела на меня. Я встретилась с ней глазами и увидела ее будущее, точнее, ее конец. Через два с половиной года. И тогда я подумала: «Дура ты, Джем, какая же ты дура». Не должна я была никому ничего рассказывать, хранила бы свою тайну до самой смерти.
— Это все выдумки, — пробормотала я. — Знаете, люди любят болтать.
— Но ведь в этом во всем что-то есть, да? Вы даже с виду не такая как все. — Она вглядывалась мне в лицо, будто пытаясь отыскать там какой-то ответ. — Так вы видите? — продолжала она. — Вы видите будущее?
Я только ерзала на своей подушке. Старалась не глядеть на нее, смотрела себе на руки и на ноги, плотно закрыла рот. Ее это не смутило. Хуже того, она подняла руку, взялась за свой платок, размотала его — под ним оказался почти лысый череп, только тут и там клочки волос. Она выглядела совсем голой.
Потянулась, дотронулась до моей руки. Мне хотелось ее оттолкнуть, сказать — отвали. Не могу объяснить, как это было странно: рядом сидит чужой человек и хочет ко мне прикоснуться. Я всю жизнь только тем и занималась, что устанавливала дистанцию между собой и другими, строила защитные стены. Когда кто-то ко мне прикасается, я не могу не скорчить гримасу, не показать свое отвращение, не отстраниться. К Жуку это, конечно, не относится.