Наконец дверь приоткрылась примерно на дюйм, и появилось бледное женское лицо.
— Чего вам?
— Послушайте, — заговорил я. — Прошу прощения за беспокойство, но у меня есть один знакомый, который когда-то здесь жил, и он хотел узнать, не будете ли вы возражать, если он сюда зайдет и посмотрит. Просто, понимаете, чтобы вспомнить былое.
Женщина не ответила. По-моему, она даже и не поняла, о чем это я толкую.
— Это ненадолго, — сказал я. — Буквально на пару минут. Просто вспомнить старые времена.
Она закрыла дверь, не сказав ни слова. Мы с Далей остались на крыльце под холодным северным желтоватым небом Лондона.
Чернокожая женщина в блестящем плаще от "Маркс энд Спенсер" толкала через улицу огромную ветхую коляску, набитую детьми и покупками.
— А теперь что собираешься делать? — поинтересовалась Далей.
— Не знаю, — ответил я. — Пойдем-ка все-таки выпьем.
Мы доехали до "Бычьей головы" и уселись у окна, выходившего на Темзу. Прилив закончился, и река выглядела лишь темно-серой полоской на фоне покатых валов черного ила.
Там был Кортни Таллок, а еще Билл Франклин, Дэйв Блэкмен, Маргарет и Джейн. Я вдруг сообразил, что знал их уже в 1970-м, когда Джими был еще жив. Странное было ощущение, как во сне.
Как там написал Джон Леннон? "Хоть и был я слугой в твоей темной хижине, я не стану кормить нормана".
Я спросил Кортни, не знает ли она, кто живет на старом флэту Моники, но он покачал головой.
— Знакомых лиц уже нет, чувак, давно нет. Всё уже не так, как было раньше. Я имею в виду, там всегда было запущено и убого и все такое прочее, но все знали, где они, черные и белые, водитель автобуса и шлюха. А теперь эти ребятишки перешли все границы. Это как другой мир.
Но Дэйв сказал:
— Я знаю, кто въехал в этот флэт после Моники. Это был
Джон Драммонд.
— Тот самый Джон Драммонд? — спросил я. — Гитарист Джон Драммонд?
— Точно. Но он прожил там всего несколько месяцев.
— Какой-то ты сегодня нудный, Чарли, — заговорила Далей. — Можно мне еще выпить?
Я принес еще: коктейль для Далей, пиво для себя. Кортни рассказывал анекдот.
Я не знал, что Джон Драммонд жил в той же квартире, что и Джими. На мой взгляд, гитаристом Джон был получше, чем Джими — по технике, во всяком случае. Он всегда был более целеустремленный, более изобретательный. Он, как и Джими, умел заставить гитару говорить, но у него она звучала не так сумбурно, как у Джими, не так зло и разочарованно. И он никогда не играл так неровно, как Джими в Вудстоке, или так провально, как Джими в Сиэтле, когда он делал свой последний в Америке концерт. Джон Драммонд поначалу играл с Грэмом Бондом, затем — с Джоном Мэйеллом, а потом уже — с собственной "супергруппой" "Крэш".
Со своей "Лихорадкой" Джон Драммонд занял первое место по обе стороны Атлантики. Но потом, без всякого предупреждения, он вдруг оставил сцену и ушел, сопровождаемый газетными сообщениями и насчет рака, и про рассеянный склероз, и о хронической привычке к героину. Тогда его видели в последний раз. Это было… когда же? Году в 1973— 1974-м или где-то около того. Я даже не знал, жив ли он еще.
В ту ночь в моей однокомнатной квартирке на Холланд-Парк-авеню зазвонил телефон. Это был Джими. Голос его был далеким и глухим.
— Не могу долго говорить, чувак. Звоню из будки на Квинсуэй.
— Я заезжал на флэт, Джими. Та баба меня не пустила.
— Я должен туда попасть, Чарли. Без вариантов.
— Джими… Я кое-что узнал. После Моники там жил Джон Драммонд. Может, он смог бы помочь.
— Джон Драммонд? Имеешь в виду того паренька, что все время ошивался вокруг и хотел играть с "Экспириенс"?
— Тот самый, потрясающий гитарист.
— Дерьмом он был. И играл дерьмово.
— Не надо, Джими. Он замечательно играл. Его "Лихорадка" стала классикой.
На другом конце линии наступила долгая пауза. Я слышал звуки машин и дыхание Джими. Потом Джими спросил:
— Когда это было?
— Что было?
— Ну эта песня, что ты назвал, когда это было?
— Не помню. Где-то в начале семьдесят четвертого, кажется.
— И он хорошо играл?
— Потрясающе.
— Не хуже меня?
— Если хочешь чистую правду, не хуже.
— И звучал он, как я?
— Да, но немногие с этим соглашались, потому что он белый.
Я посмотрел на улицу. Нескончаемый поток машин проносился мимо моего дома в сторону Шепхёрдс-Буш. Я вспомнил, как Джими много лет тому назад пел "Crosstown Traffic".
Джими спросил:
— А где сейчас этот самый Драммонд? Еще играет?
— Никто не знает, где он. Его "Лихорадка" стала хитом номер один, а потом он ушел. "Уорнер Бразерс" не нашли даже, кому предъявить иск.
— Чарли, ты должен оказать мне услугу, — хрипло потребовал Джими. — Найди этого парня. Даже если он умер и ты сможешь узнать только, где его похоронили.
— Джими, ради Бога. Я даже не знаю, с чего начать.
— Прошу, Чарли. Найди его для меня.
Он повесил трубку. Я долго стоял у окна, испытывая страх и подавленность. Если Джими не знал, что Джон Драммонд так хорошо играл, если он не знал, что "Лихорадка" Джона занимала первое место, — тогда где он был последние двадцать лет? Где он был, если не умер?
Я позвонил Нику Кону, и мы встретились в душном вечернем питейном клубе в Мэйфер. Ник написал примечательный труд о поп-музыке шестидесятых, "Авопбопалупа-Алопбамбум", и знал почти про всех, в том числе о "битлах", Эрике Бердоне, "Пинк Флойдах" "космического" периода, Джими и, конечно, о Джоне Драммонде.
Он черт знает сколько не видел Джона, но лет шесть назад он получил открытку из Литлхэмптона, что на Южном побережье, и там почти ничего не было, кроме того, что Джон пытается привести в порядок душу и тело.
— Он не пояснил, что он конкретно имеет в виду, — сказал мне Ник. — Но он всегда был таким. У меня было такое ощущение, будто он всегда думает о чем-то другом. Вроде как пытается справиться с чем-то, что происходит внутри него.