Но славы Джими хотел больше всего на свете. Он хорошо играл на гитаре, но хотел играть на гитаре великолепно. Он хотел быть настолько великолепным, чтобы никто даже поверить не мог, что он земной человек.
— И что же случилось? — спросил я. Дождь забарабанил по стеклу, словно горсть смородины.
Джон выпустил дым через нос и пожал плечами.
— Она дала ему вуду, а остальное — уже история. Он играл с "Айли Бразерс", с Литтл Ричардом, с Кертисом Най- том. Потом он прославился; потом он умер. Почему, ты думаешь, он написал ту песню "Дитя вуду"? Он и был дитя вуду, вот и всё, и это правда.
— Джон, но он еще жив, — возразил я. — Я его видел, я разговаривал с ним. Иначе бы меня тут не было.
Но Джон покачал головой.
— Он умер, Чарли. Двадцать лет, как умер. Когда он прославился, он стал морить голодом того вуду, а в отместку вуду сделал его слабым, свел его с ума. Джими хотел играть для народа, но вуду заставил его играть музыку, которая была за пределами понимания обычных людей. Это было за пределами понимания даже великих гитаристов. Помнишь Робина Трауэра из "Прокол Харум"? Он поехал в Берлин посмотреть на Джими и сказал, что он был великолепен, но народ не врубался. Робин был одним из величайших гитаристов всех времен, но даже он не врубался. Джими играл на гитаре так, что этого никто не поймет еще сотню лет.
И тогда Джими попытался избавиться о вуду, но в конце концов вуду избавился от него. Вуду свел с ним счеты, чувак: раз ты не живешь со мной, значит, не живешь вовсе. Но ты и не умираешь. Ты — ничто, ты — абсолютное ничто. Ты — раб, ты — слуга, и так будет вечно.
— Дальше, — прошептал я.
— Ему оставалось сделать одно, а именно — доставить вуду обратно в тот городок в Джорджии, где он его получил. Это означало, что ему придется оставить свою могилу в Сиэтле, пробраться в Англию, забрать своего вуду, самому доставить его той колдунье и подарить его ей. Потому что если человек, которому ты его возвращаешь, не хочет брать его в подарок, он остается твоим, старик. Остается твоим навсегда.
Я сидел в этом нелепом кресле с продавленным сиденьем и не верил собственным ушам.
— Что ты такое говоришь? То есть Джими превратился в какого-то зомби? Вроде живого мертвеца?
Джон курил и смотрел в сторону, даже не пытаясь меня убеждать.
— Я видел его, — упорствовал я. — Я видел его, и он говорил со мной по телефону. Зомби не звонят тебе по телефону.
— Послушай, что я тебе скажу, чувак, — произнес Джон. — Джими стал мертвецом с того момента, как принял этого вуду. Таким же, как и я.
— О чем это ты?
— Хочешь, чтобы я показал?
Я сглотнул.
— Не знаю. Пожалуй. Ладно, покажи.
Он неловко поднялся, снял неряшливую черную куртку и бросил ее на кровать. Потом, скрестив руки, он задрал футболку.
У него была белая кожа и был он настолько тощим, что напоминал скелет, и я видел его ребра, артерии и как под кожей бьется сердце. Но больше всего меня потряс вид его живота, к которому тонкими бечевками, сплетенными из волоса, была привязана маленькая плоская черная фигурка, очень напоминающая африканскую статуэтку, похожая на обезьянку. Она была украшена перьями и кусочками дубленой шкуры.
Каким-то образом эта обезьянья фигурка стала частью Джона. Невозможно было определить, где заканчивается она и начинается тело Джона. Его кожа, казалось, обволокла черную головку и покрыла тонкой прозрачной пленкой скрюченные черные лапки.
Некоторое время я разглядывал Джона, а потом он опустил футболку.
— Я нашел это под половицами в коридоре у Моники. Оно было завернуто в старую рубашку Джими. Почти уверен, что Моника ничего про это не знала. Я понимал, что это опасно и нелепо, но я хотел славы, старик. Я хотел денег. Думал, управлюсь с этим, как и Джими думал, что управится.
Я носил его некоторое время, не туго привязал к поясу под рубашкой и кормил его всякими кусками, как кормят домашнюю живность. За это он как бы пел мне; это трудно объяснить, если ты этого сам не испытал. Он пел для меня, а мне оставалось лишь играть то, что он пел.
Но потом он захотел большего. Он прижимался все теснее и теснее, и я нуждался в нем все сильнее, потому что когда он прижимался теснее, он пел совершенно потрясающую музыку, а я играл все лучше и лучше. Однажды, проснувшись утром, я обнаружил, что он проделал дырку в моей коже и вроде как вдавил свой рот внутрь меня. Было больно, но музыка становилась все лучше. Мне даже не надо было к ней прислушиваться, она была во мне. Мне даже не надо было кормить его всякими объедками, потому что он всасывал то, что ел я.
И только когда он начал брать жратву прямо из моего живота, я понял, что происходит на самом деле. А к тому времени я играл музыку, в которую уже никто не врубался. К тому времени я зашел уже так далеко, что возврата не было.
Джон замолчал, откашлялся.
— Джими снял его до того, как он проник в его потроха. Но без него он уже ни черта не мог играть. Это потребность, старик. Это хуже любого наркотика, какой ты только можешь себе представить. Он пробовал и травку, и ЛСД, и бухло, и все прочее, но пока тебе не потребуется вуду, ты вообще не знаешь значения слова "потребность".
— И что ты собираешься делать? — спросил я.
— Ничего. Продолжать жить.
— И ты не можешь отдать его Джими?
— И что, покончить с собой? Эта штуковина — часть меня, чувак. С таким же успехом ты можешь вырвать у меня сердце.
Мы сидели с Джоном и говорили о шестидесятых годах, пока не стало темнеть. Мы говорили про Бонди в брайтонском "Аквариуме", Джоне Мэйелле, Крисе Фарлоу и "Зут Мани" в "Олл-Найтере" на Уардур-стрит, где можно было получить по фейсу лишь за взгляд на чужую девчонку. Мы вспоминали о том, как холодными солнечными осенними вечерами сидели в "Тутинг Грейвни Коммон" и слушали "Тэртлс" по транзистору. Мы говорили про "Бострит Раннерс" и про "Крейзи Уорлд" Артура Брауна, про девушек в мини-юбках и белых сапожках. Все прошло, чувак. Все растаяло, словно пестрые прозрачные призраки. Нам тогда и в голову не приходило, что все это может когда-нибудь закончиться.
Но однажды унылым вечером в 1970-м я брел по Чансери-лейн и увидел заголовок в "Ивнинг стандард" — "Джими Хендрикс умер": с таким же успехом они могли объявить, что твоя юность закончилась.