Сжав зубы, я злобно произнес:
— Все-таки я тебя поимел.
— Ничего подобного. Я не дал, и штаны были на мне.
— Ну и что. Я сделал это. И еще сделаю, когда захочу.
— Жанно.
Мы посмотрели друг на друга.
В его глазах не было удивления. Казалось, мы и сами не поняли, что это за битва разразилась безо всякой видимой причины, но в глубине души каждый из нас чувствовал: было нужно, чтобы это произошло. Я сказал ему:
— Вали отсюда. Надоел.
Он ушел, на ходу приводя в порядок свою одежду. Я был хозяином положения.
Теперь для меня он был всего-навсего девкой, какой он и считался в Меттре и какой не переставал быть ни на минуту, я это ясно видел. Я дошел до своей мастерской, и эта сцена, почему-то именно она, напомнила мне наши воскресные прогулки, когда мы уходили за территорию Колонии, и ассоциация была вызвана тем, что однажды, когда меня кто-то окликнул по имени, я отозвался небрежно и презрительно.
Вечерами по воскресеньям, отстояв службу в часовне, мы отправлялись на прогулку с оркестром и флагом во главе колонны. Мы шли по сельским дорогам, иногда очень далеко, до самого Мемброля, а однажды ушли так далеко, что увидели Фонтевро. Мы различали зажженные окна Централа, на которых, быть может, как раз в ту минуту повисли заключенные и смотрели, как мы приближаемся, и слушали нашу музыку. А мы не играли тогда ничего, кроме строевых мелодий и военных маршей, которые выводили наши шестнадцатилетние горнисты и барабанщики. Тут мы переходили на шаг. В этом краю, где любой дом кажется изысканным жилищем принца, очень много замков. На прогулке мы часто видели их вдоль дороги. Проходя мимо, толпа колонистов смолкала. Каждый из нас зимними ночами, особенно под утро, грезил о том, что он владелец замка, желая хоть как-то отдалить ужас гнусного пробуждения в холоде и брани. Когда он видел так близко от себя замок, ему казалось, он видит свою внезапно сбывшуюся мечту. Он верил, что сейчас войдет сюда и окажется хозяином. Он верил и не верил. А мы все продолжали идти. По мере того как замок удалялся, наши разговоры возобновлялись. Это была собственная сказка каждого из нас, и вот эта сказка кончалась. Только уходя все дальше и дальше, мы все оборачивались, чтобы удостовериться, что замок и в самом деле удаляется. Я видел их всегда именно так, очень далеко от меня, и часто по ночам, лежа в своей койке, чтобы хоть ненадолго сбежать из нашего гнусного мира, я мечтал об их зеркалах, коврах, мраморных статуях, все эти предметы являлись в моих мечтах так долго и так насыщенно-ярко, а я так беден, что не могу поверить, что они существуют в действительности.
Даже Булькен сказал мне однажды:
— Знаешь, у меня всегда ветер свистел в кармане. — Я краснею от этого признания даже после его смерти, потому что оно противоречит сочащимся искренностью письмам, в которых он настойчиво уверял меня, что блистал всегда. Кражи, совершенные мной, так ни разу и не позволили мне по-настоящему обогатиться, но, наверное, они сделали гораздо больше. Все эти книги с украшенными гербами переплетами, роскошные вещицы императорского японского фарфора, изделия бархатистого сафьяна, серебряные блюда, потускневшее золото кинжалов — все это валялось вперемешку с китайскими статуэтками, ониксовыми и серебряными с позолотой печатками, шелками, кружевами — и превращало мою комнату в палубу пиратского корабля после удачного набега.
Однажды утром, очнувшись после сна, теперь уже и не вспомнишь, какого, я, свесившись со своей койки, заметил под кроватью Вильруа что-то вроде открытого люка. Самого Вильруа не было на его обычном месте. Я бодрствовал до самого его возвращения, пытаясь догадаться, как удалось повыдергать гвозди из досок, с помощью каких веревок или связанных простыней спустился он из дортуара в столовую, и с кем. Куда он собрался идти и что там делал? А может быть, все наши коты и воры точно так же только что скрылись в ночи буквально в двух шагах от меня, ничего не подозревающего? Я не решился идти проверять другие койки, выяснять, есть ли там кто-нибудь или нет. Я дождался двух часов, может, было чуть больше или чуть меньше. Еще помню, что в дальнем углу дортуара услышал, как кто-то тихо мурлычет: «Осторожнее, покачайся теперь…» Я понял — влюбленные. Наконец, снизу из столовой раздался слабый шум, и, приподнимая затылком доски, в люке возникла голова Вильруа, потом его грудь, какое-то мгновение казавшаяся рассеченной надвое, наконец, самая волнующая часть его тела и колено, опершееся на край отверстия, а второе его колено, согнутое и натянувшее брюки, — как раз в тот момент, когда он поставил на доску ступню, — было похоже на голову медсестры в разорванной накидке. Вильруа был одет в рубашку и брюки. Он вытянул за собой веревку, которая, должно быть, все это время болталась в отверстии, а я и не заметил, она была привязана к металлическому стержню, на которые крепятся наши гамаки. Наконец, он выпрямился и, увидев что я не сплю, подошел ко мне и рассказал, что только что встретил своего кореша Робера, который совсем недавно вышел из тюрьмы.
— Откуда? — спросил я.
— Из Фонтевро, откуда еще. Я вчера его видел. Передал мне письмишко.
В его голосе мне послышались смущенные нотки, может быть, это было вызвано тем, что из-за беспокойства (засекут — не засекут) у него было затруднено дыхание и он вынужден был разговаривать очень тихо. Наконец, ему удалось чуть отдышаться. Он выдохнул, а потом резко втянул воздух и хрипловато бросил мне:
— Забавный он, этот мой приятель.
Самое тяжелое признание было сделано. Теперь он мог продолжать самым естественным тоном. Он добавил:
— Он нынче вечером не взял меня с собой, потому что не нашел для меня шмоток. Но ты смотри, не болтай.
Он прошептал это, плотно приблизив рот к моему уху. Его слова проникали в меня, заставляя погружаться на дно некоего сумрачного моря, и чтобы утонуть в нем окончательно, мне достаточно было всего лишь обвить руками шею Вильруа, который не осмелился бы оттолкнуть меня, но я и сам не осмелился сделать этот жест. Еще он сказал мне, ведь теперь все было возможно, он наклонил ко мне свою стриженую голову:
— Чуешь, как я хорошо пахну?
Я вздохнул вздохом, возникшим из самой глубины моей ночи: «Да», очень слабо, хотя мне хотелось кричать. Наконец, когда братское тепло окутало нас, он добавил, чуть более непринужденно:
— Я хорошо пахну. Это он поцеловал меня.
И он сделал жест, характерный для курильщиков, которые курят тайком: затягиваются сигаретой и, когда выходит дым, помахивают ладонью возле рта, чтобы этот дым рассеялся. (Это один из тех довольно многочисленных жестов, что как бы освящают вора, дают ему место в Клане.) И вот Вильруа сделал такой жест, хотя и не для того, чтобы рассеялся дым от сигареты: он боялся, как бы этот аромат, оставшийся во рту после поцелуя, не выдал его. Я совершенно опьянел. Мой мужчина, мой бог, мой кот, тот, кто целовал меня и дарил свой запах, позволял себя целовать и ласкать кому-то более могущественному, чем он. Его целовал вор! Значит, воры тоже целовали друг друга. Когда я это пишу, сердце мое сжимается от воспоминаний, потому что я понимаю, не исключено, что Лу-C-Утра-Пораньше втайне от всех любил Булькена. Чтобы я заметил это, мне понадобился люк, открывшийся в ночи. Воры друг друга целовали, пелена спала с моих глаз, ведь воры отныне были для меня благоухающими молодыми людьми, которые-целовали-друг-друга. Может быть, именно в этом и следует искать причину, по которой я пристрастился к кражам? Если нам не удавалось обтяпывать дельца как подобает и наши махинации в Централе, как правило, терпели крах, мы отдавались на волю безумным мечтаниям, которые уносили нас за моря и горы, заставляя перепрыгивать через века и эпохи и подготавливали нас к тому, что воровство займет важное место в нашей жизни. И, наконец, самое главное: они позволяли нам перемешивать наши жизни — их проекции в будущем — с дерзким и полным страданий существованием бандитов из Фонтевро. Эти парни уносили нас в своих штанах.