Для всех тех, кто самим своим существованием оскорблял Близнецов.
И деньги на лечебницу они добывали примерно так, как заслуживала вся эта затея. Просили на городской площади милостыню!
Достойное занятие для двоих последователей Воина и Целителя, уж что говорить.
Это вместо того, чтобы всеми способами привлекать на свою сторону правителей края!.. Славного полководца государя Альпина и его старшего брата, человека безвольного, весьма подверженного любому внушению!..
Нет, поделом им досталось. Весьма поделом.
Наверное, поэтому они и предпочли остановиться в кабаке язычника Айр-Донна, а в крепость единоверцев отнюдь не пошли. То ли прониклись запоздалым раскаянием и стыдом, то ли вполне обоснованно предположили, что Хономер их не очень-то радостно примет…
Чисто на всякий случай Хономер велел Ташлаку и дальше следить за поступками Кроймала и Никилы. И вот сегодня оказалось, что леность духа и отсутствие благородного жреческого стремления довела-таки двоих до отступничества. Вместо того, чтобы прийти к Хономеру и смиренно присоединиться к трудам тин-виленского братства, они… отправились в горы. С намерением осмотреть храм Матери Сущего, несколько лет назад якобы обретённый в этой дикой стране. И, если Ташлак ещё не ослеп и не оглох, они вовсе не собирались искоренять местное суеверие.
Они имели в виду там поклониться.
Они даже привезли с собой из Кондара резные образа Близнецов-над-болящим – и собирались предложить их горцам в качестве приношения!
Как если бы для них ничтожная кумирня пещерного племени в самом деле могла содержать нечто священное!..
Хономеру не впервые доводилось слышать о храме в горах, потому что слухами, как известно, земля полнится, а он всегда относился к слухам с величайшим вниманием, предпочитая не отмахиваться от них, но выкапывать малые зёрнышки истины, словно петух съестное из кучи навоза. Он никогда не был брезглив, и это приносило плоды.
Последнее время о новообретённом храме Богини в городе говорили подозрительно часто. И даже связывали с ним настоящее чудо, ибо как иначе можно было назвать примирение двух итигульских племён, много десятилетий проведших в беспрестанной и очень жестокой резне?
Хономер знал: на пустом месте такие разговоры не возникают.
А теперь вот и жрецы Богов-Близнецов, ученики истинных детей Предвечного, по собственной воле пересекали необъятное и опасное море – и, вместо того, чтобы спешить к братьям по вере и каяться в вольных или невольных грехах, отправлялись к этой непонятной святыне. Для поклонения!
– Надо же наконец разобраться, – вслух проговорил Хономер, глядя в окно.
Там, по совести сказать, тоже ничего особо радостного не происходило. Скорее наоборот. Наставник Волк повторял приём, на который до сих пор считался способным лишь Волкодав. Ему завязали глаза, и семеро унотов засновали вокруг, силясь достать его оружием. Правда, на Волкодава наскакивали с настоящими остро отточенными мечами, а на Волка пока – с вениками. Молодой мастер предпочитал не заноситься слишком высоко. Но всё равно чувствовалось: ещё немного – и он с такой же лёгкостью раскидает даже по-настоящему вооружённых.
«Хватит смотреть! – сказал себе Хономер. – С этим покончено. Кан-киро не оправдало надежд».
«Как-киро? Не оправдало? – тотчас усмехнулся неумолимый внутренний голос. – А может, это ты не оправдал надежд кан-киро?..»
Он был прав, как всегда, этот внутренний голос. Хономер вполне отдавал себе в том отчёт. И зло, горестно сожалел, что его не было сейчас там, во дворе, рядом с Волком. Что не он нападал на него, не он в восторге летел кувырком прочь, восхищаясь мастерством Наставника и жарко мечтая когда-нибудь самому встать с завязанными глазами в кругу ретивых учеников…
«Нет, – твёрдо сказал себе Хономер. – Это не мой путь».
И, с усилием отвернувшись, стал разглядывать у противоположной стены подставки, хранившие карты тин-виленских окрестностей. Каждая карта была опрятно свёрнута трубкой и перевязана цветным шнурком. Взгляд Радетеля нашёл и выделил некоторые из них. Он снова проговорил вслух:
– Надо в конце концов самому там побывать.
«Но где он, мой путь? Где он? Укажите, милосердные Братья…»
Слепой Лось, отец Шаршавиной Заюшки, всего более любил летними днями работать на заднем дворе. Там было спокойно и тихо, туда еле-еле достигал шум и гам живой многолюдной деревни. То есть, конечно, в некоторой степени достигал, – но не беспокоил, а просто давал знать, что у Зайцев всё идёт обычным повседневным чередом и ничего недоброго не случилось.
Здесь для мастера был выстроен просторный амбар, где лежали деревянные болванки, хранились инструменты и дожидались своего дня многие тысячи прутьев – одни весенней заготовки, другие осенней, все заботливо очищенные щемилкой, должным образом расколотые и либо отбелённые, либо окрашенные – иные в цвет топлёного молока, иные до бурой черноты – краской из своей же коры. Дверь амбара открывалась не прямо во двор, а под навес с верстачком и удобной скамьёй, вырубленной из большого бревна.
Теперь по берестяной крыше навеса шуршал летний дождь. Ветерок заносил под кров прохладу и сырость, сущее благословение после целой вереницы жарких и сухих дней. Под дождём мокли прутья, приготовленные для очередной корзины, рождавшейся на продолговатой болванке под руками Лося. Оленюшка сидела рядом с мастером на большой связке луба. Зайчихам стали нравиться её сеточки, особенно если она украшала их нарочитыми узорными узлами. Хозяйкам, верно, думалось – в подобном наряде копчёные, скажем, окорока должны были непременно оказаться вкусней, чем в простой верёвочной обвязке. А не оказаться, так хоть показаться. Словом, дела у Оленюшки теперь было хоть отбавляй. Она и радовалась.
– Дяденька Лось… – подступила она к мастеру. – Люди говорят, ты мудр и худого не присоветуешь…
Лось улыбнулся:
– Невелика моя мудрость, но что могу, посоветую. Спрашивай, дитятко.
Что до мудрости, тут Лось скромничал. Люди обычно жалеют слепых, считая их беспомощными калеками, но незрячий корзинщик вызывал не жалость, а, скорее наоборот, – восхищение и даже зависть. Жалость, это ведь бессильный укор судьбе, изувечившей человека, не давшей ему возможности быть деятельным и сильным. А если человек не плачется на злую недолю, а, напротив, посмеивается над ней, изобретая сотню путей вместо одного-единственного, закрытого для него? И вот его-то возьмутся жалеть люди, на самом деле во всём ему уступающие?..
Может, поэтому глаза Лося не были ни вечно прижмуренными щёлками, ни неестественно вытаращенными и лишёнными выражения, как порой случается у слепых. Не знаючи посмотреть – глаза как глаза. Большие, осмысленные и совершенно живые.
И Оленюшка спросила: