— Договорились, — кивает она и улыбается до ушей.
Я знаю (а Джейми не знает), что, если не считать мелких стычек по поводу свинарника в нашей с ней комнате студенческого общежития и тому подобных размолвок, мы в самом деле надолго перестанем ссориться, а когда все-таки повздорим, то все закончится хорошо.
Мы с Джейми прощаемся, машем друг другу, и она поворачивается ко мне спиной.
А я в последний раз в этом году иду на физкультуру, и в душе у меня все поет. Я знаю, что мы с Джейми будем дружить всю жизнь: я это вижу. Она ничего этого не видит и не знает, но все равно выбирает нашу дружбу.
Доверять без оглядки, ничего не зная наперед, — для меня это нечто немыслимое. Я всегда знаю о том, чем обернется каждый шаг в будущем.
Почти всегда, если быть совсем точной.
Я сажусь на скамейку, где мне предстоит провести ровно 43 минуты свободного времени, и думаю о Джейми. Меня воодушевляет ее слепая вера в меня. Я думаю о Люке. Думаю о маме.
И об отце.
Теперь я точно знаю, что хочу сделать.
Еще через несколько часов, после того как я дважды зашла в чужие классы, получила неожиданную возможность рассмотреть Энтони Джекинса гораздо подробнее, чем ожидала (кто же знал, что уборная для мальчиков возле исторического крыла даже не обозначена как следует!), пообедала с Люком и представила свою часть ежегодного проекта по графическому дизайну (который, как мне кажется, можно купить целиком за 29,95 доллара на сайте CheatersRUs.com), школьный день и школьный год наконец подходят к концу.
Под тихие звуки медленных душещипательных песен Люк везет меня домой и всю дорогу держит за руку через разделяющую нас консоль. Мне кажется, будто прошло гораздо больше года, но мои воспоминания говорят обратное. И все-таки в нашем прощальном поцелуе чувствуется привкус какой-то сладкой горечи.
— Не засиживайся допоздна сегодня, — говорит мне Люк по телефону, не успеваю я закрыть за собой дверь.
— Слушаюсь, сэр, — со смехом отвечаю я, пытаясь не думать о том, почему он так заботится о моем отдыхе. Я знаю, что будет завтра, но не собираюсь сообщать себе об этом вечером.
Некоторые события должны оставаться сюрпризом.
Войдя в дом, я, к своему удивлению, застаю там маму, которая почему-то рано пришла с работы и сидит в одиночестве за кухонным столом.
— Как прошел последний день? — спрашивает она, с видимым усилием заводя разговор.
— Отлично, — отвечаю я. — Как и в другие годы. Поучаствовала в проекте. Все нормально, насколько это вообще возможно. Что случилось, мам?
— Они просят нас приехать в участок, — нервно говорит она.
— Они что-то узнали? — спрашиваю я. Фрагменты воспоминаний и записей клацают у меня в мозгу, соединяясь в общую картину.
— Да, — мама встает, готовясь выйти.
В полном молчании мы проезжаем двенадцать минут, отделяющие наш гараж от стоянки перед полицейским участком. Еще две минуты мы дожидаемся капитана Меллера, который наконец приходит и, поглядывая на мою маму с совершенно неуместным, на мой взгляд, вожделением, сообщает нам о том, что получены результаты исследования.
Я сдвигаюсь на самый краешек стула. Мама прижимает руку к губам, пытаясь подавить рвущийся крик.
Мы ждем.
Капитан Меллер откашливается.
Мне хочется перепрыгнуть через заваленный бумагами стол и вырвать слова из глотки капитана.
Наконец он раскрывает рот и говорит.
— Похороненный мальчик — не Джонас.
Его слова повисают в воздухе, я почти вижу, как они плывут к нам через комнату. Никто ничего не говорит. Никто не двигается. Так проходит целая минута.
— Кто же это был? — задаю я совершенно не относящийся к делу вопрос, когда напряжение становится совершенно невыносимым.
— Мальчик, примерно в это же время скончавшийся от рака. Его тело исчезло из морга.
Наконец изо рта мамы вырывается хриплый вздох.
— Я понимаю, это все ужасно, — говорит капитан Меллер, проникновенно глядя маме в глаза.
Но ведь он носит на пальце обручальное кольцо!
— Что же дальше? — спрашиваю я, продолжая исполнять роль единственного голоса разума в этой комнате.
Мой вопрос привлекает внимание взрослых и заставляет их прервать свою бесконечную игру в гляделки.
— Мы заново откроем дело по розыску Джонаса, — отвечает капитан Меллер, слегка выпятив грудь, словно клянется в одиночку выиграть опасное сражение. Я возмущенно закатываю глаза, но он этого не замечает.
Мама до сих пор не в силах произнести ни слова. Кажется, она в шоке. Только бы мне не пришлось вести машину обратно.
— Бриджит, я взял на себя смелость обработать имеющуюся у нас в деле фотографию Джонаса при помощи программы состаривания лиц, — воркует капитан. — Получившийся портрет мы разошлем по Интернету, чтобы все жители смотрели в оба.
— А если Джонас находится далеко отсюда? — спрашиваю я.
— Мы распространим эту фотографию по всей стране, — заверяет капитан Любовь, пожирая глазами мою маму.
— Можно мне взглянуть на портрет? — прошу я, чтобы хоть что-нибудь сделать.
— Конечно, — кивает капитан. Он проводит быстрые раскопки на своем столе и извлекает откуда-то толстую, заметно потертую папку. Интересно, сколько раз ее открывали за последние десять лет?
Капитан Меллер пролистывает папку и достает оттуда фотографию размером 8 на 10.
— Вот, — говорит он, подталкивая карточку ко мне через стол. Мама наклоняется, чтобы разглядеть ее, но не решается взять в руки. Слезы медленно катятся по ее щекам: она так притихла, словно ее нет в комнате.
Капитан Меллер вскакивает из-за стола, чтобы ее утешить, а я остаюсь одна и, не отрываясь, рассматриваю зажатую в моей руке фотографию.
Совершенно необъяснимое, странное спокойствие охватывает меня при виде этого лица — лица моего брата. Я чувствую, как расслабляются мои сведенные судорогой плечи, и медленно выдыхаю.
Все правильно.
Лицо кажется мне знакомым.
Охваченная радостным волнением, я лихорадочно роюсь в памяти, ища в ней какие-нибудь воспоминания о своем брате, помимо того ужасного случая, когда его похитили из машины.
Моя память абсолютно пуста, и все-таки...
Что-то там есть.
Это что-то похоже на концовку стершегося в памяти анекдота или соль забытой шутки.
Но для меня, здесь и сейчас, что-то — это уже замечательно.