— Замолчите же наконец, няня! Гостю неинтересно! — и, повернувшись к Анатолию, пояснила: — У нас была домработница Таня, с виду тихая, смирная, но недаром говорится, что в тихом омуте черти водятся. Сначала я стала недосчитывать по мелочам: бутылка водки, папиросы, пятерка, десятка, а потом сразу сто рублей и так далее.
— Таня не курила! — бросила няня.
— Мама! — просительно воскликнула Лика.
— А разве я ее обвиняю? — сердито спросила Агния Львовна. — Боб признался, что папиросы брал Пашка. А остальное? Ведь вы сами, няня, говорили, что Таня влюбилась в проводника вагона. Возможно, тот ее подучил. Я терпела, о, я терпела! Когда же пропал серебряный кубок мужа, я не смогла больше терпеть.
Анатолий взглянул на Боба. Тот стоял спиной к ним и настраивал радио, извлекая из него обрывки музыки, песен, визг.
— Таня не виновата, — сказала няня и вышла.
— Так что же, я нарочно придираюсь? Вот новости! Я все вижу! Боб, сейчас же перестань мучить радио!
Дверь возле серванта распахнулась. Из соседней комнаты вышел дородный невысокий мужчина с обрюзглым мясистым лицом и подвижными карими глазами.
— Обедать! Опаздываю! — бросил он отрывисто и, проведя ладонью по щеке, спросил: — Надо бриться?
Агния Львовна подошла, щуря глаза.
— Можешь не бриться и, пожалуйста, не устраивай спешки. Это вредно… Твоя лекция должна начаться только через час.
— Но мне еще надо заехать в Общество по распространению знаний и уточнить дни следующих лекций.
— Если ты и на этот раз проявишь мягкотелость и не поговоришь об оплате, как мы условились, я сама напишу им. Нищенская оплата! Вот еще — заниматься благотворительностью! У тебя достаточно дел на кафедре в институте.
— Это не разговор при детях и, кроме того…— Тут отец Лики заметил незнакомого молодого человека, сидящего на кончике стула, и вопросительно взглянул на жену.
— Это наш храбрый попутчик… Помнишь, я рассказывала о юноше из воспитательной колонии… Он нам помог… Теперь он решил окончить десятилетку и пришел к Лике за учебниками. Познакомьтесь, Анатолий, —
м ой муж.
Троицкий радушно улыбнулся, направился к Анатолию с протянутыми руками. Юноша вскочил и неловко пожал его полусогнутую ладонь, но Троицкий зажал его руку в своих и сказал:
— Вы молодчага, жена и дочка мне много о вас рассказывали. Это хорошо, что вы не из трусливых. Человек, который боится, живет наполовину, а ведь только сильные ощущения дают нам познание самих себя. И нет хуже жизни, которую можно назвать жизнью на холостом ходу. Ваша матушка должна гордиться таким сыном. И мы были рысаками, но возраст, батенька, возраст… Как же вы решились? Меня очень интересуют движущие стимулы вашего поступка. — Троицкий выпустил его руку и, кивнув на стол, сказал: — Прошу!
3
Троицкий сел и, окинув взором стоявшее на столе, попросил «ради гостя» маринованных грибков и чего-нибудь «горячительного». Как ни отказывался Анатолий, ссылаясь на то, что он уже обедал, его усадили за стол.
— Так как же вы? — спросил хозяин и налил гостю и себе по стопке водки.
Анатолию совсем не хотелось пить, но хозяин рассказал небольшой веселый анекдот о пьяном дьяконе, а потом провозгласил тост «за смелых и храбрых». Пришлось Анатолию выпить.
Агния Львовна выпила рюмку портвейна. Бобу ничего не налили, хотя он и подставлял бокал. Боб надулся.
Зазвонил телефон. Мальчик вскочил.
— Если меня, то я уже уехал, — предупредил отец.
Из кабинета послышался голос мальчика.
— Папа уехал… Нет, серьезно, честное пионерское!
Хорошо, передам!
Боб вернулся и выпалил:
— Из Общества… Я сказал, что ты выехал.
— Отлично, — одобрил отец и налил сыну портвейна.
Тот проглотил залпом, за что и получил замечание о г матери.
— Портвейн так не пьют, Бобик. Его надо пить глоточками…
Анатолий, по просьбе хозяина дома, начал было рассказывать о колонии, об Иване Игнатьевиче, но Троицкий не дал ему сказать и пяти слов.
— Помню, когда я был в вашем возрасте, на Москве-реке происходили кулачные бои — стенка на стенку…— начал он.
Анатолий прослушал и эту и другую историю с большим интересом. Видно, отец Лики умел и любил рассказывать.
— Поль, умоляю, не говори, а ешь, иначе ты опоздаешь, — напомнила Агния Львовна.
Анатолий спросил, как отчество хозяина дома.
— Авксентьевич, — ответил Троицкий.
— Поль Авксентьевич?
— Павел Авксентьевич, — поправил глава семьи и, обратившись к жене, раздраженно сказал: — Мы ведь условились, что ты не будешь называть меня Полем. Это звучит как преклонение перед иностранным. Был, правда, у меня друг Поль, француз…
И Павел Авксентьевич рассказал интересный эпизод из времен оккупации Одессы французами.
Позвонил какой-то, видимо важный, знакомый, так как едва только Боб, зажав трубку рукой, тихо сказал: «Федор Константинович», как Павел Авксентьевич поспешил к телефону с неожиданной для его полной, мешковатой фигуры быстротой.
— Здравствуй, родной… Конечно, милый… Заехал бы ты на рюмку чаю… Просто соскучился… Как там с путевкой? Превосходно. Спасибо. Что? Отчего же, пришлю машину. Конечно, я понимаю. Ты затеял святое дело. Целую.
Павел Авксентьевич возвратился оживленный и набросился на еду.
— Путевка будет. Ну и ловкач Федя! Хват! А вообще— растет человек, наживает, наживает научный капиталец. Придется уступить машину на вечер.
— Ах, папа! — с огорчением сказала до сих пор отчужденно молчавшая Лика. — Федор Константинович замечательный человек, его все студенты любят. Ты же сам сказал ему по телефону: «Затеял святое дело», а называешь ловкачом и хватом!
— Лика! — строго прикрикнула мать.
— Дипломатия! — понимающе буркнул Боб.
— Устами младенца глаголет истина! — провозгласил Павел Авксентьевич. — Я люблю Федора Константиновича, но я вижу не только поступки людей, но и движущую силу поступков… А она, дочка, не всегда совпадает с убеждением, так сказать… Иногда личным убеждением надо поступиться во имя, так сказать, общей обстановки, конъюнктуры…— Павел Авксентьевич пошевелил пальцами в воздухе. — Нельзя быть индивидуалистом! — решительно закончил он.
— Папочка! Но это ведь демагогия! — воскликнула Лика. — Так недолго и циником стать!
— Я ведь сказал «иногда», дочка, «иногда»! Ты ведь знаешь, что я в своих лекциях всегда строго принципиален, утверждая, что наша эпоха — эпоха исторических свершений и великих подвигов, что честность, мужество и даже героизм надо воспитывать с детства, как воспитывают музыкальные таланты. Ну, иди, я тебя поцелую! — воскликнул Павел Авксентьевич.