— Да начинай же, остолоп!
— Иван Иванович у нас «половинный» шофер. Один день у нас, на второй у другого. Утром он пригоняет машину из гаража, — смущенно начал Боб, — и оставляет в переулке против дома… Вот «Победа» там и стоит. И, когда Иван Иванович работает не у нас, папа сам садится за руль и едет… А вечером Иван Иванович приходит и угоняет машину в гараж. Ну и все… Да, раз папа по дороге на дачу задавил двух гусей…
— Бездарно, но послушаем лепет, — сказал Рудя.
Он перемотал ленту назад и снова пустил магнитофон. До чего же странно было слышать со стороны самого себя! Бобу стало смешно, и он предложил:
— Давайте еще!
— Еще? — Глаза Руди озорно блеснули. — А ну-ка, выругайся трехэтажно, докажи, что ты мужчина.
— Ругаться нехорошо! — сказал Боб.
— Эх ты, попугай! Крой Пашку, а он тебя. Айн, цвай, драй! Начинай, Пашка!
Пашка начал. Боб, краснея, ответил.
И снова магнитофон повторил слово в слово.
— Вот был бы спектакль, если бы твоя мамахен это послушала! — Рудя громко захохотал.
Боб испугался и насупился.
— Не трусь, дурачок, шучу…
Где-то в квартире зазвонил телефон. Рудя вышел. Боб расхаживал по комнате, рассматривая картины, а потом взял со столика в углу большие квадратные пластины темной толстой фотопленки. Он взглянул через пленку на окно и крикнул:
— Пашка, скелет мертвеца!
Вдвоем они успели просмотреть несколько рентгеновских пленок с отпечатанными на них частями скелета, когда вошел Рудя. Он страшно рассердился, ругался, надавал им подзатыльников и грозил избить до полусмерти, если они кому-нибудь об этих пленках расскажут.
Оба подростка поклялись молчать. Наконец Рудя успокоился и достал колоду карт из-под подушки на диване.
— Давай метнем?
Он пересыпал карты из руки в руку. Колода, как водопад, красиво струилась то в одну ладонь, то в другую. Такого Боб еще никогда не видел.
— В подкидного? — поинтересовался Боб.
Пашка хохотнул.
— В очко, в двадцать одно, — заявил Рудя. — Если вам надо десятку на кино — выиграйте.
— А я не умею в очко, — сказал Боб.
— Мудрость небольшая, легче чем шахматы… Главное, набрать двадцать одно очко, — объяснял Рудя, садясь в уголок дивана. — Сейчас я сдам карты Пашке, а ты смотри и запоминай, сколько какая карта стоит очков. Что ты, Вундербоб, на меня глаза пялишь? Удивляешься, какие длинные ресницы? — спросил Рудя. — Они у меня такие, что три спички держат! А на твоих и одна не удержится. Смотри!
Рудя взял три спички и, глядя вверх, положил их себе на ресницы. Спички не падали. Пашка от восторга хлопал себя по животу и ругался. На ресницах Боба едва Удержалась одна спичка. Потом начали играть. Пашка выигрывал. Боб быстро усвоил нехитрую науку игры в двадцать одно.
— Ну, Вундербоб, теперь ты попытай счастья, —
предложил Рудя.
Боб взял две карты, поколебался, взял еще одну.
— Бери себе! — буркнул он, уже усвоив терминологию, и губы его расползлись в улыбке.
Рудя выбросил даму, затем туза и наконец десятку.
— Перебор! Загребай монету. Твоя удача.
Рудя вынул из шкафа графинчик, стопку, быстро налил коньяку и выпил.
— А нам? — спросил Пашка.
— Нос не дорос такой коньяк пить…
— А вы где учитесь? — поинтересовался Боб.
— Я? Студент прохладной жизни! — ответил Рудя.
— Не слышал про таких…
— Это значит, что я сам себе университет. Хочу — учусь, хочу — женюсь.
— Но ведь ты же работаешь? — заметил Пашка.
— Только как свободный художник. Иногда помогаю дружкам оформить витринку в магазине, если халтурка выгодна. По настроению… Бери карты!
Боб был в азарте, от волнения дрожали руки. Затаив дыхание он глядел на прикупленную карту… Он то хохотал, то сжимал зубы и бледнел. Он выигрывал и проигрывал. Наконец мальчики простились. Боб выиграл пятьдесят три рубля. Пятьдесят рублей он решил положить в ящик трюмо, но теперь это уже труднее было сделать: ключа на месте не было. Боб, чертыхаясь про себя, долго искал его. Он был близок к отчаянию. Но оказалось, что к этому ящику вполне подходит и ключ от буфета, о чем, вероятно, Агния Львовна и не догадывалась. Положив деньги, Боб вздохнул с облегчением.
Вечером Агния Львовна недоумевала. В который раз спрашивала она себя: не просчиталась ли? Деньги были целы. Под вопросом оставалась только десятка.
На другой день Боб снова был у Руди. Сначала он выигрывал, потом карта «пошла» к Руде. Боб проиграл триста десять рублей! Это была огромная сумма. У Боба никогда не было таких денег. Но Рудя был великодушен.
— Принесешь потом, — сказал он. — Ведь ты из тех, кто держит свое слово, правда?
Боб кивнул головой, говорить он был не в силах и ушел в страшной тревоге. Где же он достанет такую уйму денег? Он вспомнил о ключе к ящику трюмо и сам испугался своих мыслей.
2
Родители Рудольфа Милича жили странной, лихорадочной жизнью полухудожников, полуторгашей. Когда-то, в молодости, отец его был способным художником, участвовал в выставках, с воодушевлением спорил об искусстве, яростно обрушивался на «ремесленников», которые «пасутся около искусства». А потом дружба с какими-то делягами, бравшими подряды на роспись клубов, оформление магазинных витрин. Халтурка!..
Вначале это слово произносилось в доме с презрением, с издевкой, работа эта считалась вынужденной обстоятельствами. Потом незаметно халтура вошла в обиход, в быт. «Я поехал на халтурку», — озабоченно говорил отец точно так, как люди говорят: «Я пошел работать». Халтура стала профессией. Со смехом, не смущаясь, довольный отец рассказывал, как удалось околпачить какого-то завклубом, или работника районного отдела культуры, или директора ресторана. «Олухи, не отличат масла от клеевой краски, Рафаэля — от малярной вывески, — разглагольствовал он. — Всучили им халтурку — будь здоров! Сорвали тридцать тысяч на бригадку, а всей работы — пять дней. Для фасона продержали месяц. Работу не только приняли, а еще спасибо сказали. Главное — это держаться этаким Айвазовским, генералом от художества…»
Когда в дом приходили гости, начинались «светские» разговоры. Первое место занимали здесь сплетни: о художниках, писателях, ученых. Собравшиеся халтурщики вели себя вольно и не стеснялись в выборе выражений.
Если Бобу хотелось казаться старше своих лет и близкие перевзросляли будущего «академика», то Рудя в детстве на вопрос, кем он хочет быть, с заученной наивностью отвечал: «Ребенком», чем приводил в восхищение родителей.
Годы шли, а мальчик в самом деле хотел лишь одного: всю жизнь оставаться «цветком жизни», о котором постоянно пекутся взрослые. Позже родителей начало беспокоить отсутствие интересов у ребенка, и они старались увлечь его коллекционированием марок, игрой на пианино, спортом — словом, всем понемногу. И Рудя увлекался всем понемногу: с двенадцати лет собирал джазовые пластинки, потом обменивал их, потом продавал. Неожиданно занялся стихосложением. Родители поощряли. Стихи его были особенные: рифма, ритм, связное предложение не признавались. «Главное — это общее настроение и диссонанс», — утверждал он. Брезгливо морщась, он цедил, к восхищению знакомых: