Он постоял с комбинезоном в руке. Ага, вот уже простейшие сигналы: «вода справа», «завтра будет сухо»...
Не выходя из тени, но не подходя к растениям, он медленно побрел прочь от станции. В кулаке держал свернутый комбинезон, так надежно отгораживающий сотрудников от мира. От хорошего и плохого. От опасности и сигналов об опасности.
Он пробыл в исполинском лесу растений весь день. Двигался с оглядкой, часто стряхивал на себя капли влаги, возмещая потерю воды. К вечеру уже определял направление запаха с точностью до градуса, мог в этом потягаться с майскими жуками, а по сотрясению воздуха узнавал крупных насекомых.
Наткнулся на свисавшую до земли ягоду земляники размером с газетный киоск. Голод напоминал, что хотя ему и убрали лишние кишки и еще много чего, но кушать все равно надо, даже если он самый что ни есть одухотворенный интеллигент.
Красноватая плоть оказалась из толстых веревок, между ними пугливо прятались клетки помельче, заполненные сладким соком. Сквозь прозрачные розовые стенки просвечивали булыжники семян. Жевалось трудно, морякам Колумба легче было грызть сапоги.
Когда оглянулся на ягоду издали, не мог отыскать фасетку, которую грыз. Ягода лежала целая, громадная, налитая соком. Всю станцию можно накормить! Неделю ели бы, еще и осталось бы. Это и плохо: здесь можно опуститься до примитивного собирательства, как было в каменном веке. Или хорошо? Природа прокормит триллионы людей. Никаких покорений, поворота северных рек, загрязнения, истощения, ядохимикатов...
Чувства не только обострились, а еще как бы удлинились. Смутно чувствовал, что происходит во-о-он за теми растениями, они сливаются в зеленовато-серую стену. А какие способности в нем разовьются, когда проживет здесь год? Два?
С радостно-потрясенными чувствами прыгнул через трещину. В воздухе почему-то развернуло боком, едва дотянув до края. По спине пробежал страх, ведь прыгал с запасом...
В тело начало вползать странное оцепенение. Расхотелось шевелиться, мысли потекли вяло, медленно, блеклыми урывками. С огромным трудом заставил себя двинуться через заросли. Впереди уже смутно маячил спасательный красный купол, но ноги подгибались. Слабел очень быстро.
Прыгнул еще, но, когда с трудом поднялся на ноги, понял, что от скачков надо отказаться. Жизнь уплывала с каждой минутой. Воздух уплотнялся, отбрасывал, как резина. Мысли путались, растушевывались.
Красный купол расползался, исчезал в пестром тумане. Упасть нельзя, уже не встанет, но тело застыло, застыло. Никакой боли, мук, просто остался Кириллом Журавлевым разве что на четверть, и та испарилась, уже не мог удержать погасающие мысли, что исчезали, не оставляя даже провалов.
Донесся то ли крик, то ли вой. Мелькнуло красное с оранжевым, мир перевернулся. Кирилл непонимающе смотрел на крупные кристаллы песка, что вдруг замелькали перед глазами с большой скоростью. Потом вдруг нахлынули звуки, так же внезапно услышал запахи, откуда-то пошло тепло.
— Где тебя ангелы носили? — услышал как сквозь вату срывающийся от ярости голос. — Дурни, сами настояли, чтобы прислали... За день испсиховался, а что будет за неделю?
Тепло шло от Дмитрия. Кирилл с трудом разомкнул застывшие губы.
— Не трусь, я с тобой...
Дмитрий несся к станции, как ракета с тепловым наведением. Кирилл напряг мышцы, пошевелил руками.
— После захода солнца выходить нельзя, — прокричал Дмитрий ему в ухо. — Очень неграмотный, не знаешь? Тоже мне муравьист!
— Холод притупляет...
— Наши крохотные тельца тепла не держат. Застываем, как мухи!
— Да знаю, знаю...
С разбегу ударились о двери станции. Вспыхнул яркий, режущий глаза свет, дверь сползла вбок. Дмитрий занес Кирилла, поставил в коридоре на ноги.
Кирилл зябко дергался, только теперь ощутил холод.
— Ты что-то принял, чтобы не застыть?
— Знамо дело, — ухмыльнулся Дмитрий. — Мы не тараканы, чтобы замирать на всю ночь. Температура людям не указ. У них есть, то есть, у нас, своя температура! Тридцать шесть и шесть, а на станции — двадцать шесть. Ночные джунгли зрим только через иллюминаторы. Мазохин вообще планирует выпускать нас на охоту только по ночам, когда все замерзает.
— Дурость, — ответил Кирилл сердито. Он уже пришел в себя, даже Дмитрий учит, что свалял такого дурака, сердился и на себя, и на местные порядки. — Ночью рай для других хищников. Слушай, есть на станции места, где нет этих странных двадцати шести?
— Есть, — ответил Дмитрий озадаченно, — на складе запасных частей.
— Спасибо, — поблагодарил Кирилл, — я буду спать там.
Ночевал Журавлев не один. Пришла Саша. Кирилл не спорил, но девушка, холодно сверкая очами, заявила безапелляционным тоном, что любые испытания ее долг. Ну и с Немировским тоже. Она проведет ночь здесь, ну и, так и быть, в виде исключения, если это безопасно, разрешает яйцеголовому и мирмекологу. С нею ученый не пропадет, она профессионалка, натренирована.
— Да ладно-ладно, — торопливо согласился Кирилл. — Конечно же, женщины самые сильные и храбрые, умные и натренированные. Мужчины ни к черту, согласен. Куда нам до женщин. А вы, Саша, самая профессионально ориентированная из всех женщин. Я с ликованием принимаю ваше покровительство. С вами я как у богини за пазухой. Большое спасибо.
Дмитрий орал, ругался, убеждал, ораторствовал о достоинствах человека, потрясал перед их носами трудами по анабиозу, что мгновенно выдал принтер на его запрос. Увы, проклятое чувство товарищества пересилило логику. Ругаясь, бурча, отправился вслед за друзьями «тараканить».
Холод ударил как молот. Кирилл почти не слышал, как за спиной захлопнулась дверь склада. Сердце успело стукнуть два раза, мышцы одеревенели. Перед замерзающими глазами застыло перекошенное страхом лицо Дмитрия...
... Поплыло, на миг исчезло. Глаза моргнули, сгоняя слезу. Кирилл шевельнулся, повел глазными яблоками, ощущая непривычную резь. Рядом медленно поднимался с пола Дмитрий. Он говорил с негодованием:
— ... а я говорю, лучше ко мне! И теплее, и постели человеческие!
— Успокойся, — ответил Кирилл. Язык у него едва двигался. — Уже утро.
Дмитрий посмотрел подозрительно, словно ожидая розыгрыша. Огляделся с недоумением. Рядом неспешно поднималась Саша. Сказала очень медленно, всматриваясь в Кирилла и Дмитрия:
— Доб...рое утро.
— Для кого доброе, — буркнул Дмитрий. — Вежливая, самому Сатане доброго здоровья желает. Кирилл, а ты уверен, что все кончилось? Я ничего не почувствовал.
— А чего ты ожидал?
— Ну... муки замерзания. Я читал! Гаврош замерз... или не Гаврош? Словом, это было еще при проклятом капитализме. В ночь перед Рождеством в богатом доме горел яркий свет, богатые и толстомордые дети капиталистов и угнетателей плясали вокруг елки, а бедный сиротка в жутких муках замерзал под их окном...