— Не знаю, — ответил Кирилл честно. — Тюрьма здесь не предусмотрена. Каторжные работы разве что?
— Сообщника покрываете? Мы все здесь работаем, как каторжные. Трудное положение, конечно. В старое доброе... э-э... старое проклятое время я рекомендовал бы застрелиться. Впрочем, даже в раннесоветское время офицеры иной раз все же стрелялись, смывая позор. Правда, то была отрыжка, как мы однажды внезапно поняли, старорежимной армии. Теперь не стреляются, теперь жалобами, апелляциями...
Кравченко вскинул голову. Глаза его гордо блеснули:
— Не все старое надо отбрасывать. Правда, можно без театральных эффектов... У меня есть смертельные вакцины. Предположим, что я сделал ошибку при опыте?
Ногтев с полупоклоном отступил, открывая проход. Вместе с Кириллом они поднялись за Кравченко, подстерегая каждое движение, прошли за ним в медотсек. Ногтев остановился у двери, скрестив на могучей груди мускулистые руки.
Кравченко суетливо вытащил из шкафчика объемистую колбу с черепом и костями на стенках. Его пальцы не дрожали, когда отвинчивал колпачок, а в голосе звучало явное облегчение:
— Даже рад... даже, рад, поверьте! Как бы я жил, если бы удалось...
Он быстро поднес колбу ко рту. Кирилл выбросил вперед руку, но его пальцы ухватили Кравченко за пустую ладонь. Кравченко потрясенно и непонимающе переводил взгляд то на Кирилла, то на Ногтева.
А Ногтев аккуратно закупорил колбу, сунул ее обратно в шкафчик, сел и лишь тогда бросил коротко:
— Оба можете сесть. Разговор предстоит серьезный.
Кирилл послушно плюхнулся на что-то подходящее, его тут же подбросило отдачей, а Кравченко опустился напротив медленно, словно терзаемый сильнейшим ревматизмом.
— Аверьян Аверьянович, — сказал Кирилл, — давайте возьмем с него слово, что он больше так не будет?
— Что скажете, Михаил Алексеевич? — потребовал Ногтев.
Кравченко ответил обреченно:
— Сами видите какой из меня Рембо... Но что сделано, то сделано. Я должен ответить.
Кирилл с беспокойством посматривал на Ногтева. Тот перехватил его взгляд, только не отреагировал, беспощадно рассматривал съежившегося Кравченко. После долгой паузы заговорил обрекающе:
— Вы сами себя хорошенько высекли, а Кирилл Владимирович не выносит человеческой крови... Кстати, он вычислил вас именно потому, что вы дальше всех заглядываете в будущее. В то будущее, когда сюда хлынут промышленники, политики, а так же те, кого Кирилл Владимирович так неуважительно зовет меднолобыми.
Кравченко поднял голову. В его глазах появилось слабое удивление. Он перевел взгляд на Кирилла.
— Я вычислил вас, — мягко сказал Кирилл, — потому что только вы тревожились за этот мир. Потому, что кроме вас никто не спорил с Фетисовой.
Ногтев хмыкнул, в его медном голосе впервые прозвучали человеческие нотки:
— Я хотел было запретить экспедицию... Да-да, Михаил Алексеевич, не ахайте. Отсоветовал Кирилл Владимирович. Мол, запреты лишь подбросят дров в костер оппозиции, на котором нас в конце концов изжарят. Мы возглавили поход в первую очередь для того, чтобы держать освоение Малого Мира в руках, не давая перехватить инициативу горячеголовым температурникам. Да-да, наверх в верхние эшелоны власти лишь потому пробираются ничтожества и откровенные дураки, что мы стыдливо отстраняемся от руководства, сами отдаем руль и кормило...
— Руль и кормило — одно и то же, — сказал Кравченко тихо.
— Что? — не понял Ногтев.
— Я говорю... Впрочем, это неважно. Что вы собираетесь делать со мною?
— Сейчас решим, — бросил Ногтев сердито, недовольный, что прервали. — Но сперва хочу указать, что вы нас недооценили. Что себя не цените, это понятно, но вот нас... Проповеди Фетисовой неопасны, ибо есть контрпроповеди Кравченко. Оставьте силу в руках армии, Михаил Алексеевич, у вас есть оружие посильнее. Идеи можно обезвредить только идеями, это теперь понятно даже верхним эшелонам власти.
Кравченко возразил глухим надтреснутым голосом:
— Но я был в отчаянии! Фетисова говорила о расе сверхлюдей, а кому не льстит быть избранным?
Кирилл сказал мягко:
— Фетисову просто любят. Многие чувствуют, что у нее этот конек неспроста, от какой-то давней обиды... В философии она ребенок.
Ногтев ответил с неудовольствием и сожалением:
— Я бы охотно свернул ему шею. Человек я простой, бывший военный, люблю простые решения. Но жизнь, увы, штука сложная. В любом обществе надо держать, даже охранять законом людей, которые кричат: «Люди, опомнитесь», хватают нас за руки. Ведь мамонтов перехлопали каменными топорами, а сейчас размахиваем штуками помощнее и поострее...
Кирилл ощутил, как гора свалилась с плеч. Все-таки телепатия существует. Точнее феромоновая передача настроения, даже решений.
— Будем драться одними идеями, — сказал он, поворачиваясь к Кравченко, который под их взглядами стал красный, как свежесваренный рак, и уменьшился до размеров микроба. — В этом мире, во всяком случае. Пусть другой войны здесь никогда не будет.
Кравченко прикрыл лицо ладонями. Плечи его поднялись, голова ушла вглубь.
— Вы убили меня, — донесся его шепот. — Убили, показав мою дурость... Уж лучше бы старый суд чести. Раз — и готово! Кровью, как говорится.
Ногтев оскалил зубы, сказал ехидно:
— А вот шиш тебе! Каждый из нас живет с чувством стыда за все, что творится, а ты хотел в кусты? Нет, поработай на нашей каторге, которая зовется жизнью. А суд чести... Этот суд не раз в жизни, как было в твое медиевистское время, а ежедневно, ежечасно!
Кравченко стоял, опустив голову. Под ногами у него был широкий иллюминатор. Далеко внизу бесшумно проплывала девственная поверхность незнакомой суперпланеты. Пять минут — территория Франции, двадцать — Европы... Таких двадцатиминуток до Украины осталось всего двести-триста. А до намеченного юга Узбекистана несколько тысяч.