– Ты за это ответишь, – холодно процедил Чистобаев, протягивая Воронцову раненую руку, чтобы тот мог ее перевязать. – Такие штучки даром не проходят. Я – полковник ФСБ!
– Знаем, знаем, – небрежно перебил его Глеб. – Знаем, что полковник, знаем, что референт генерал-полковника Лебедева. Так сказать, адъютант его превосходительства... Помнишь, фильм был такой? Про то, как красный герой состоял в холуях у белого генерала и под шумок, пользуясь доверием начальства, высматривал, вынюхивал, штабные карты срисовывал... Ты ведь вроде него, правда? Можешь не отвечать. То, что ты здесь, лучше любого ответа. И не надо сверкать глазами, побереги драматические жесты на потом, мне на тебя глубоко плевать, чтоб ты знал... Я даже спрашивать не стану, на кого ты работаешь. И пулю на тебя тратить тоже не стану, об этом твои хозяева позаботятся, и ты это отлично знаешь.
Полковник Чистобаев болезненно дернул щекой, и было непонятно, вызвана эта гримаса словами Глеба или неуклюжей возней Воронцова, который безуспешно пытался перевязать ему простреленное навылет запястье. Сиверов безучастно наблюдал за этой процедурой, не изъявляя желания помочь: он знал-, что рана пустяковая, пуля прошла навылет, не задев кость, – знал, потому что стрелял именно с таким расчетом. Кроме того, болезненные ощущения, испытываемые в данный момент полковником Чистобаевым, его нисколько не трогали. У одного из знакомых Глеба в семье жила ручная крыса, против которой он ничего не имел; к серым обитателям подвалов и помоек он относился без любви, но с должным уважением – они умело и жестко боролись за выживание, только и всего; но крыс в человеческом обличье Сиверов искренне ненавидел.
Потом ему пришло в голову, что он напрасно сидит на подоконнике, на фоне освещенного окна, и получить пулю в позвоночник ему совсем не улыбалось. Он встал, обошел комнату по периметру, стараясь держаться ближе к стене, и подобрал с пола пистолет Чистобаева. Вынул обойму и положил ее в карман. Один патрон остался в стволе, и Глеб выбросил его, передернув затвор. Пистолет с глушителем не помещался в карман, и глушитель пришлось снять. Потом Глеб поднял голову и встретился с испытующим взглядом прищуренных глаз полковника.
– Ну, чего уставился? – нарочито грубо спросил Глеб. – Я взглядоупорный, во мне глазами дырку не провертишь.
– Как-то странно ты ходишь, – задумчиво сказал Чистобаев. – По стеночке...
– А! – Глеб усмехнулся. – Ну, а ты как думал? Думал, твое слово в случае чего против моего будет? Не получится. Улыбнись, урод, тебя снимают скрытой камерой...
– Сука, – с отвращением процедил полковник. – Да отойди ты, безрукий! – рыкнул он на Воронцова, и тот испуганно отскочил в сторону. – Биолог, мать твою, руку перевязать не можешь! Генетик хренов, чтоб тебе пусто было... Уйди, я сказал!
Нечленораздельно ворча, он принялся здоровой рукой и зубами затягивать узел.
– И что дальше? – едва ли не насмешливо спросил он, покончив с этим важным делом. – Взял ты меня, записал все на пленку... И что теперь?
– Теперь? – Глеб прислушался. Из коридора приближались шаги. – Теперь с тобой будут говорить. А мы с вами, Сергей Владимирович, – обратился он к Воронцову, – посидим пока наверху, на втором этаже. Там тоже есть телевизор, да и вид из окна, согласитесь, получше...
– Особенно ночью, – заметил Чистобаев. Он был бледен, но старался выглядеть ироничным и даже снисходительным.
– Не твое дело, – сказал ему Глеб. – Нет в тебе романтики, полковник, потому ты в крысы и подался. Все прагматики так кончают: крутят, вертят, выгадывают что-то, а потом подыхают, как псы бездомные, под забором, с пулей в брюхе.
– Много ты понимаешь, – с горечью ответил Чистобаев, и Глеб удивился, поняв, что задел своего пленника за живое.
– А, – протянул он, – так ты у нас не за деньги крысятничал! Ты у нас, выходит, идейный... Так это еще хуже. Если во имя идеи надо своих продавать, то это не идея, а дерьмо собачье.
– Это кто здесь свои – ты, что ли? Или эта глиста очкастая? Иди уже, смотри свой телевизор, глаза в мои тебя не видели...
– Сейчас, – сказал Глеб, – сдам тебя с рук на руки и уйду. Своим сдам. А вот, кстати, и они.
В комнату широким шагом вошел Федор Филиппович. Чистобаев посмотрел на него и отвернулся.
– Так я и знал, – обреченно пробормотал он.
– Все в порядке? – спросил Потапчук у Глеба.
Сиверов молча кивнул. Генерал шагнул вперед, к креслу, в котором сидел пленник, но спохватился и обернулся к Глебу.
– Пистолет его у тебя?
Глеб так же молча отдал ему ПМ, глушитель и обойму. Глушитель Федор Филиппович рассеянно бросил в свободное кресло, а обойму вернул Глебу, предварительно выщелкнув из нее один патрон.
– Во двор пока не суйся, – сказал он, – там народу полно. Уедешь, когда все рассосутся.
Сиверов снова кивнул и, подталкивая впереди себя Воронцова, вышел из комнаты. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, он думал о том, почему самые правильные, сказанные от чистого сердца слова звучат, как правило, фальшиво и неубедительно. "Черт меня дернул читать этому уроду морали", – подумал он, включая на втором этаже свет.
Какое-то время пришлось потратить на то, чтобы успокоить Воронцова и убедить в том, что ему больше ничто не угрожает. Это оказалось сложно, поскольку Глеб сам ни на грош не верил в то, о чем говорил: ничего не кончилось, и жизнь Воронцова продолжала оставаться под угрозой. Впрочем, теперь, после провала полковника Чистобаева, его таинственные хозяева вполне могли махнуть на свидетеля рукой: тайное стало явным, убийство лаборанта лишилось смысла, да и хлопот у этой банды теперь наверняка прибавится – как говорится, не до жиру, быть бы живу...
Придя к этой плодотворной мысли, Глеб красочно и подробно развил ее перед Воронцовым, и тот, похоже, действительно успокоился: перестал мелодраматично ломать руки и сыпать отчаянными восклицаниями, включил телевизор и замер, уставившись в экран, – шла какая-то музыкальная передача. Глядя на него, Глеб и сам немного успокоился, отчасти поверив в собственные слова, подошел к окну, закурил и стал смотреть во двор из-за тюлевой занавески.
По двору, как и предупреждал Федор Филиппович, бродили какие-то вооруженные люди в штатском. Многие из них казались непропорционально толстыми из-за надетых под одежду бронежилетов; за забором, рядом с "Волгой" Чистобаева стоял, задрав к небу хобот крупнокалиберного пулемета, запыленный бронетранспортер без опознавательных знаков. Судя по столь масштабным военным приготовлениям, генерал Потапчук опасался открытого вооруженного нападения, и это было странно: до сих пор их противник подкрадывался к людям со спины и проламывал им черепа.
Что ж, приходилось признать, что Федору Филипповичу известно больше, чем он посчитал нужным сказать Глебу Сиверову. Слепой на это не обижался: в его профессии существовала масса вещей, которых лучше не знать, и Федора Филипповича можно было только поблагодарить за заботу, с которой он до сих пор оберегал Глеба от излишней информированности. Теперь этот период, похоже, подошел к концу.