Наши путники только что миновали небольшую рощицу, примыкавшую к дороге, когда заметили первое живое существо, попавшееся им навстречу с момента отъезда из Камнора. Это был глуповатый паренек, видимо — сын фермера, в серой куртке, с непокрытой головой, в штанах до пят и огромных башмаках. Он держал под уздцы то, что было им более всего нужно, — лошадь с дамским седлом и со всеми принадлежностями, необходимыми даме для верховой езды. Мальчишка окликнул Уэйленда:
— Эй, сэр! А вы, верно, и есть тот самый?
— А как же, дружок, конечно, — ответил, ни секунды не колеблясь, Уэйленд.
Впрочем, надо признать, что люди, воспитанные в более строгих правилах, и те не устояли бы перед такой заманчивой возможностью. С этими словами Уэйленд вырвал из рук мальчишки поводья, мигом снял графиню со своей лошади и помог ей пересесть на ту, которую счастливый случай предоставил в их распоряжение. И в самом деле, все произошло чрезвычайно естественно, и графиня, как выяснилось позже, даже не усомнилась в том, что лошадь была выслана им навстречу благодаря предусмотрительности Уэйленда или его друзей.
Однако мальчуган, столь быстро освободившийся от данного ему поручения, вытаращил глаза и принялся чесать себе затылок, как будто раскаиваясь, что отдал лошадь, удовлетворившись таким кратким объяснением.
— Я бы поверил, что ты тот самый, да ведь ты должен был сказать — «бобы», сам знаешь, — пробормотал он.
— А как же! — сказал Уэйленд наугад. — А ты должен был ответить — «ветчина», сам знаешь.
— Ни-ни, — возразил мальчишка, — подожди-ка, подожди-ка… Я должен был сказать — «горох».
— Верно, верно! Ей-богу, «горох»! Хотя ветчина была бы куда более подходящим паролем, — ответил Уэйленд.
Усевшись тем временем на собственную лошадь, он взял поводья из рук растерявшегося, сбитого с толку мальчишки, кинул ему мелкую монетку и, не тратя лишних слов, поспешил вперед, чтобы наверстать потерянное время.
Мальчишка был еще виден с холма, на который они поднимались, и Уэйленд, оглянувшись назад, заметил, что он стоит, запустив руку в волосы, неподвижный, как дорожный столб, повернув голову в ту сторону, куда они ускакали. Наконец, когда они достигли вершины холма, он увидел, как одураченный мальчишка наклонился, чтобы поднять серебряную монету, доставшуюся ему благодаря щедрости путника.
— Вот уж, можно сказать, божий дар! — воскликнул Уэйленд. — Лошадка хороша, бежит на славу и послужит нам до тех пор, пока мы не добудем для вас другую, не хуже, а эту сразу же отошлем обратно, чтобы все были довольны.
Но он обманулся в своих ожиданиях, и судьба, поначалу показавшаяся такой милостивой, вскоре дала основания опасаться, что случай, вызвавший такой восторг у Уэйленда, приведет их на край гибели.
Не отъехали они и мили от места, где оставили мальчишку, как ветер донес до них громкие крики: «Караул! Грабеж! Держи вора!» — и тому подобные восклицания, которые Уэйленд, по совести, мог счесть последствиями своей проделки.
— Лучше бы мне проходить всю жизнь босиком! — пробормотал он. — За нами гонятся, и я пропал. Эх, Уэйленд, Уэйленд! Не раз говаривал твой отец, что лошади погубят тебя. Довелось бы мне только еще разок встретиться с любителями скачек в Смитфилде или на Тэрнбул-стрит, и я разрешу им вздернуть меня хоть на колокольню собора святого Павла, если еще раз вмешаюсь в дела вельмож, рыцарей или благородных дам!
Погрузившись в эти мрачные размышления, он то и дело оборачивался, чтобы посмотреть, кто преследует его, и несколько утешился, когда обнаружил лишь одного всадника. Правда, всадник этот сидел на прекрасной лошади и мчался за ними с такой быстротой, что нечего было и думать о спасении бегством, даже если бы силы графини позволили ей пустить свою лошадь вскачь.
«Славная может выйти потеха, — думал Уэйленд, — с каждой стороны — по одному мужчине, причем этот парень в седле смахивает скорей на обезьяну, чем на всадника. Э, была не была, на худой конец можно будет легко вышибить его из седла. Ого, черт возьми, сдается мне, что его лошадь сама взялась за дело, потому что она закусила удила! Ну вот, плевал я на него! — обрадовался он, когда преследователь начал приближаться. — Это всего-навсего скотина лавочник из Эбингдона!»
Опытный глаз Уэйленда, несмотря на значительную дистанцию, правильно оценил положение. Горячая лошадь доблестного лавочника, не чувствуя твердой руки всадника и заметив впереди двух быстро бегущих лошадей, устремилась вдогонку с такой резвостью, что злополучный седок, еле державшийся на ней, не только нагнал беглецов, но на полном галопе проскакал мимо них, изо всех сил вцепившись в поводья и вопя: «Стой! Стой!» Казалось, это восклицание больше относится к его собственной лошади, чем к тем, кого моряки называют «призом». С такой неудержимой быстротой, — если придерживаться другого морского выражения, — он «проскочил» еще ярдов двести, прежде чем сумел остановить и повернуть свою лошадь. Затем он направился обратно к нашим путникам, кое-как оправляя приведенную в крайний беспорядок одежду, выпрямившись в седле и пытаясь придать себе смелый и воинственный вид, чтобы скрыть смущение и страх, овладевшие им во время бешеной скачки.
Уэйленд успел заверить графиню, что ей нечего бояться, и добавил:
— Парень этот — сущий олух, я с ним живо справлюсь.
Переведя дух и набравшись смелости, лавочник обратился к ним и угрожающим тоном приказал Уэйленду немедленно вернуть ему лошадь.
— Как! — отозвался кузнец с важностью царя Камбиза. — Нам приказывают остановиться на большой королевской дороге и отнимают нашу собственность? В таком случае вон из ножен, мой Эскалибар, и скажи этому доблестному рыцарю, что лишь яростная схватка рассудит нас.
— На помощь, честные люди! — вскричал лавочник. — Я пытаюсь вернуть свое добро, и на меня за это нападают!
— Напрасно ты взываешь к своим богам, подлый нечестивец, — произнес Уэйленд, — я исполню то, что сказал, хотя бы мне угрожала смерть. Знай, обманщик, знай, продавец гнилого батиста, что я тот самый разносчик, которого ты похвалялся ограбить на большой дороге! Берись за оружие и защищайся!
— Я же говорил только в шутку, — оправдывался Голдтред, — я честный лавочник и гражданин и не нападаю на людей из-за угла.
— Тогда, клянусь честью, доблестный лавочник, я сожалею о своем обете! Я поклялся, что, где бы ни повстречался с тобой, я отниму твою лошадь и подарю ее своей возлюбленной, если даже ты будешь отстаивать свое добро силой. Но обет мною дан, и все, что я могу сделать для тебя, — это оставить лошадь в Доннингтоне, в ближайшей гостинице.
— Но говорю тебе, Приятель, что это та самая лошадь, на которой сегодня я должен увезти Джейн Тэкем из Шотсброка в приходскую церковь, чтобы сделать ее миссис Голдтред. Она выпрыгнула из окошка старого дядюшки Тэкема и стоит, понимаешь, ожидая лошадь в условленном месте, держа наготове дорожный плащ и хлыст с рукояткой из слоновой кости, ну точь-в-точь как жена Лота. Прошу тебя, сделай одолжение, верни мне лошадь!