Двое мужчин и женщина молча следили, как вздымалось священное пламя, как подбиралось оно к злополучным останкам, принимавшим честное погребение спустя века после исхода души. Камень огневец немилосердно дымил, распространяя удушливый чад. Лёд таял, вода стекала и встречалась с огнём, между глыбами вырывались шипящие струи белого пара. Когда огонь коснулся давным-давно замороженной человеческой плоти, вековой холод начал отпускать её, и безобразно изломанное тело постепенно расправилось: вместо бесформенной коряги на глазах возникал зримый облик прекрасного молодого тела. Необъяснимо разгладилось даже лицо, исковерканное гримасой мучительной смерти. Какие-то мгновения на каменном ложе покоился совсем живой юноша: он спал и вроде бы даже улыбался во сне, словно перед пробуждением. Потом его заволокло дымом и паром, а набравший силу огонь вдруг взвился с победным рёвом, и Волкодаву почудилось, будто иные языки пламени отливали явственной зеленью. Он сказал себе, что после целой ночи в пещере, наполненной зелёным свечением, могло примерещиться ещё что покруче. Гораздо удивительнее было другое. Венн всё ждал, что в ноздри вот-вот ударит страшный запах горящей плоти, но этого так и не произошло. От костра пахло костром. И не более. Эврих тоже почувствовал необычное, переступил с ноги на ногу и предположил:
– Он, наверное, слишком долго пробыл во льду, и частицы тела утратили естество. Я слышал, на Островах иногда находят туши древних животных, не разложившиеся из-за холода, так они тоже… Сегван, с которым я говорил, хотел поджарить кусочек, но всё расползлось и растаяло, словно каша…
Учёный есть учёный: ему всегда уютнее, если удаётся придумать хоть какое-то объяснение. Но кто знает, почему научные доводы кажутся порой неуместными, а хочется упасть на колени и со слезами на глазах приветствовать Чудо?…
Дым, перемешанный с завитками белого пара, уходил вверх, стелясь по склону горы. Он тёк по мокрой голубизне ледников, ярко искрившихся после небывалой грозы, и возносился всё выше тугим столбом, не спешившим рассеиваться. Когда он поднялся над вершиной, в нём вспыхнула радуга. Волкодав попытался сообразить, бывает ли так, чтобы радуга появлялась в дыму, или, может, она лишь казалась совсем близкой, а на самом деле сияла в гряде дальних туч, ещё изливавшихся на Озёрный Край обильным дождём?… Радуга была зелёная, как если бы свет дробился в гранях чистого изумруда. Одним концом она упиралась в ледяную вершину Харан Киира, другой конец растворялся в запредельной солнечной вышине. Зрелище было из тех, что запоминаются на всю жизнь. Залитый солнцем сверкающий пик, ослепительно яркий на фоне тёмных громоздящихся туч. Чёрно-белый столб дыма. И зелёная радуга над вершиной… Волкодав попытался думать о том, что за весть могла быть ниспослана подобным знамением. Истолкования напрашивались всё такие, что сразу стало не по себе. Ладно, решил он. Мы сделали то, что сделал бы всякий, а об остальном пусть гадают жрецы… Он посмотрел на костёр. Груда огневца, знаменитого долгим медленным жаром, прогорела сверхъестественно быстро. Она больше не дымила, камень с шуршанием рассыпался пористыми глыбками, дотла выеденными огнём. Волкодав невольно поискал взглядом недогоревшие кости. Погребение следовало довершить – то, что не поглощалось огнём, у веннов было принято заворачивать в полотно или берёсту и предавать земле.
Костей не было. То есть вообще никакого следа сожжённого человека. Пламя истребило мёртвого без остатка – ни толики праха, ни даже пряжки с одежды. Так не бывает. Двое мужчин и женщина молча смотрели друг на друга, и всем было жутко. Это, впрочем, был не тот страх, когда опасаешься чего-то погибельного. Просто всегда пугается человек, ощутив присутствие Высших. Эврих первым осмелился выразить общую мысль:
– По-моему, – прошептал он, – мы похоронили Бога…
Наши судьбы текут, как ручьи,
Как прибрежный песок.
Что – песчинка? Что – капля?…
И всё-таки в жизни не раз
Каждый делает выбор.
И выбор порою жесток.
Даже если судьба королевств
Не зависит от нас.
Если Зло и Добро
В откровенной схватились борьбе
И последним пророчествам
Сбыться мгновенье пришло,
Загляни в свою душу:
Что вправду милее тебе,
Что влечёт тебя с большею силой -
Добро или Зло?
А потом присмотрись,
Кто силён и наденет венец,
А кого проклянут
И навеки забудут как звать.
И опять загляни себе в душу:
Хорош ли конец?
И спроси себя снова:
Неужто охота встревать?…
Что за радость -
Безвестно погибнуть в неравном бою?
Может, спрятать глаза,
Ведь уже никого не спасти?…
Мало толку в геройстве,
Которого не воспоют…
Время лечит -
Однажды и сам себя сможешь простить.
А ещё – ты поверь, так бывает! -
Нет хуже врагов,
Забывающих в битве жестокой
Про всякую честь,
Чем стоящие – тот и другой! -
За Добро и Любовь…
Где меж ними различье?
С кем правда? Кого предпочесть?…
…А потом победитель
Устало опустит свой меч -
Враг стоит на коленях,
И мир не постигла беда…
И раздастся приказ:
«Всем ослушникам – головы с плеч!»
С кем пребудет твой выбор, мой доблестный друг?
С кем тогда?…
В горах осень всегда наступает раньше, чем на равнинах. Вот и теперь близкие холода уже начали золотить на окрестных склонах кусты и низкорослые деревца, и только Тлеющая Печь продолжала исправно греть своих обитателей. Зимой здесь редко залёживался снег, но даже если землю сковывало крепким морозом, из глубины продолжали бить кипящие родники. Мастеровитые шаны не поленились провести глиняные трубы: откроешь задвижку – и прямо в чан бежит горячая струйка. Хорошее место. Вот только на западном склоне смрадно клокотали смоляные озёра и там и сям по телу горы возникали, словно нарывы, глубокие провалы, наполненные испепеляющим жаром. В последние годы огненные язвы мало-помалу подбирались всё ближе к деревне, но, по словам Раг, шанов это не особенно беспокоило. Во-первых, деревня стояла на несокрушимой скальной плите, не поддававшейся даже землетрясениям, не говоря уже об огне, прожигавшем только мягкую землю. А во-вторых, угодить в палящую ловушку мог разве что кворр или житель низин, ничего не смыслящий в норове гор и не умеющий с ними поладить. Своих родных детей Печь всегда предупреждала о близящейся опасности. На месте зарождающейся ямы жухли и умирали растения. Или подтаивал снег, если дело происходило зимой. Опять-таки нашлось и применение для огненных провалов. Шанские гончары делали замечательную посуду и обжигали её в подземном жару, опуская вниз железные клетки. Чаши и горшки обретали при этом столь замечательную звонкость и блеск, что даже в самой Тин-Вилене не стыдно было их продавать.