Фриссон не спускал с брата Игнатия сияющих глаз. Он с готовностью кивнул.
— О да, потому что мы должны сразиться с великим Злом, брат Игнатий.
— Добро всегда сильнее Зла, — сказал монах. — Потому что Добро — от Бога, из самого чистого источника.
Я рывком выпрямился:
— Только не говори мне, что Добро всегда побеждает Зло!
— При прочих равных — побеждает, — заявил брат Игнатий. — Ни одному демону не устоять против ангела. Белая магия могущественнее черной. Но гораздо труднее быть хорошим, нежели плохим, и гораздо труднее творить белую магию, нежели черную. Поститься, молиться, смиряться, отвечать добром на зло — все это очень трудно. А вот гневаться и мстить — это очень легко.
Я вспомнил о даосах и дзен-буддистах.
Но тут слово взял Фриссон:
— Нам придется драться со злой колдуньей и ее приспешниками, брат Игнатий. Нам понадобится вся сила, которую только сможет дать Господь.
— Милосердие Господне со всеми нами, — пробормотал монах. — Надо только открыться для него.
— Думаю, — сказал Фриссон решительно, — мне надо научиться молиться.
У меня от этих слов почему-то похолодела спина, и я попробовал сменить тему разговора.
— Так вот почему королева сделала так, что Тимея держала тебя на острове?
Брат Игнатий резко обернулся, в глазах его зажегся странный огонь.
— Значит, ты и об этом догадался, господин чародей! Да, я думал об этом, хотя и не мог доказать, что так оно и было. Но весьма вероятно, что наш кораблю к острову Тимеи пригнала именно королева Аллюстрии. Сама королева повредить мне никак не могла, покуда я оставался душой и телом предан Богу.
— И если кому и под силу было разрушить эту преданность, — резюмировал я, — так только Тимее. Но почему королеве так не терпелось убрать тебя с дороги? Может быть, она боялась, что тебе удастся убедить кое-кого из ее колдунов покаяться и перестать служить Злу? Стремиться к святости?
— Как и всем нам, — напомнил мне брат Игнатий, — если мы не впали в отчаяние. Это возможно, господин Савл, но гораздо вероятнее другое: она хотела держать меня в ссылке, чтобы не распространялись мои идеи о жизни людей.
— Мысли о загадке существования человечества? — Я нахмурился. — А до этого-то ей какое дело?
Брат Игнатий склонил голову, пряча горькую усмешку. Когда он поднял глаза, лицо его было спокойно, а улыбка, как обычно, тиха и приятна.
— Я собрал мудрость Востока и Запада, господин Савл, и опустил фрагменты, показавшиеся мне несовпадающими с целым. И получилось нечто такое, что может не устраивать власть предержащих. Они могут подумать, будто бы я их высмеиваю или не их, а их право на власть.
— Ты хочешь сказать, что выразил идеи, ставшие угрозой для королевы? — изумился я. — Чем они ей грозили?
— Ну, в общем, я говорил о том, что народ не должен зависеть от короны, когда речь идет о жизни и безопасности, а должен полагаться только на Бога, на самого себя и на своего ближнего.
— Децентрализация? — воскликнул я. Меня словно громом поразило. — О Господи! Нечего и дивиться, что Сюэтэ решила от тебя избавиться! Ты же угрожаешь ее бюрократии!
— Что такое «бюрократия»? — недоумевающе спросил монах.
— «Правление письменных столов», — ответил я (в который раз). — За каждым столом сидит по чиновнику. Они приходят и уходят, а столы остаются. И для каждого письменного стола существует больший стол, перед которым он обязан отчитываться. Более ответственные чиновники отчитываются перед еще более ответственными, и так далее, до самой королевы.
— Значит, ты все видишь ясно, господин Савл. — Монах снова устремил на меня странный, пристальный взгляд. — Ты понимаешь, что чиновники ставят ее во главе управления страной и дают ей власть над самым малым из ее подданных, как бы далеко от ее замка он ни пребывал.
— Основная идея такого правления мне понятна, это верно.
— А понятно ли тебе, что в этом случае любой подданный обязан поступать только так, как ему велят, и не задавать никаких вопросов?
— На словах понятно. Но фактически это может быть и не так. Мои соотечественники привыкли задавать массу вопросов, отправлять кучи жалоб, а порой им даже удается пробиться к кому-нибудь из чиновников средней руки, после чего они поднимаются по бюрократической лестнице до самого верха, и их жалобу удовлетворяют.
Глаза монаха сверкнули.
— Удивительные люди! Нечего и дивиться тому, что именно ты способен помочь нашей стране!
— Я вовсе не сказал, что я один из тех, кому в этом деле повезло, — попытался отговориться я. — И в моем мире, между прочим, есть страны — я про них слыхал, — где люди не осмеливаются жаловаться и даже задавать какие бы то ни было вопросы. Ваша Аллюстрия именно такова, верно?
— Да. И если тебе понятно, как именно все происходит, следовательно, ты можешь представить, что будет, если каждый из этих подданных вообразит, будто он — господин своей судьбы, и он сам обязан выбирать, что ему делать, а чего не делать.
Я почувствовал, что глаза мои медленно, но верно вылезают из орбит.
— Это и есть твое богословие?
Монах неловко пожал плечами.
— Частично. Но на самом-то деле это довольно древние воззрения. Христиане всегда верили в свободу воли, верили, что каждый выбирает сам, грешить ему или не грешить, работать ради Царствия Небесного или скатываться в Ад.
— Но ведь такой тиран, как ваша королева, может многого добиться, если ей удастся убедить свой народ, что он и так уже обречен на Преисподнюю, и тогда люди тоже станут делать то, что нужно королеве. Избегнут боли и страданий в этой жизни — и получат от королевы то, что она сочтет нужным им дать.
— Правильно. Но еще я верю в то, что народом можно управлять только с его согласия, что каждый вопрос нужно обсуждать, что жить надо по примеру святых отшельников. Тогда и получится, что люди живут по закону, который создали вместе и согласно Заповедям Господним.
— Революционер!
— Да, смелые заявления. Хорошо, если бы все так и было! — страстно подхватил Фриссон. — Но как это возможно, брат Игнатий? За одну ночь, даже за десять суток мысли людские так не переделать.
— Верно, — согласился монах. — Если это и удалось бы, то только на терпеливом примере мужчин и женщин, посвятивших себя Богу, но я, конечно, не верю, что все вот так идеально и получится. Только в Раю мы можем стать совершенны сами по себе и все вместе. И все равно я верю, что с годами мы можем измениться к лучшему. Это будет долгий и медленный процесс...
— Но даже на самых ранних стадиях этого процесса, — вмешался я, — людям захочется лучшего правительства. Ты-то вкладываешь им в головы мысль о том, что они заслуживают лучшей доли.