— Не твое собачье дело, — ответствовала я. — Я не твоя рабыня.
— Тебя все искали. Мы с Даффи сказали, что ты сбежала из дому, но, похоже, нам не стоило рассчитывать на такую чертовскую удачу.
— Чертовски неприлично употреблять слово «чертовский», Фели… Ты не должна это делать. И не надо так надувать щеки — ты становишься похожа на перезрелую грушу. Где отец?
Как будто я не знала.
— Он не выходил весь день, — ответила Даффи. — Думаешь, он расстроен утренним происшествием?
— Трупом в хозяйстве? Нет, я бы не сказала, ничего общего с этим делом.
— Так я и думала, — протянула Фели, снова открывая крышку рояля.
Встряхнув волосами, она погрузилась в первую из «Вариаций Голдберга» Баха.
Она была медленной, но тем не менее красивой, хотя даже в свои лучшие дни Бах, на мой вкус, и в подметки не годился Пьетро Доменико Парадизи.
И тут я вспомнила о «Глэдис»! Я оставила ее в «Тринадцати селезнях», где ее может заметить любой. Если полиция еще не заявилась туда, она скоро там будет.
Интересно, пришлось ли Мэри или Неду рассказать о моем визите? Если да, рассудила я, инспектор Хьюитт уже приехал бы в Букшоу, чтобы сделать мне выговор.
Через пять минут, в третий раз за сегодня, я снова отправилась в Бишоп-Лейси — теперь пешком.
Прячась за оградами и перебегая между деревьями при звуках приближающихся машин, я сумела добраться кружными путями к дальнему концу Хай-стрит, который в это время суток обычно пустовал.
Быстрый рывок через декоративный садик мисс Бьюдли (водяные лилии, каменные аисты, золотые рыбки и красный лакированный мостик) привел меня к кирпичной стене, окружающей двор «Тринадцати селезней». Тут я пригнулась и прислушалась. «Глэдис», если никто ее не тронул, должна быть прямо за стеной.
За исключением доносившегося издалека тарахтения трактора не было слышно ни звука. Но только я собралась совершить вылазку за стену, как услышала голоса. Точнее, один голос — это был Тулли. Я бы услышала его, даже если бы оставалась в Букшоу и заткнула уши затычками.
— В жизни не видел этого парня, инспектор. Осмелюсь предположить, что это его первый приезд в Бишоп-Лейси. Я бы помнил, если бы он приезжал раньше; Сандерс — это девичья фамилия моей покойной жены, благослови ее Господь, и я бы обратил внимание, если бы регистрировал однофамильца в учетной книге. Можете поставить на это пять фунтов. Нет, он не выходил во двор, он пришел через переднюю дверь и поднялся в номер. Если вы и найдете улики, то либо там, либо в баре. Он потом ненадолго спустился в бар. Заказал пинту коктейля, осушил одним махом, чаевых не оставил.
Так полиция знает! Возбуждение забурлило внутри меня, словно имбирное пиво, не потому, что они установили личность жертвы, а потому, что я побила их одной левой.
Я не смогла сдержать самодовольной улыбки.
Когда голоса стихли, я, прикрываясь листом лопуха, выглянула поверх стены. Двор был пуст.
Я перемахнула через стену, схватила «Глэдис» и украдкой выбралась на пустую Хай-стрит. Вылетев в Коровий переулок, я повторила свой утренний маршрут — мимо библиотеки, «Тринадцати селезней» и вдоль реки, затем на Обувную улицу, мимо церкви и в поля.
Подпрыгивая на кочках, мы ехали — «Глэдис» и я. Отличная компания — моя «Глэдис».
Ну и ну у миссис Портер ночки!
У нее дочки
Моют ножки содовою в бочке! [26]
Этой песенке меня научила Даффи, но только взяв с меня клятву никогда не петь ее в Букшоу. Мне казалось, что этот мотивчик отлично подходит для хорошего времяпрепровождения на свежем воздухе и будет особенно кстати сейчас.
В дверях меня встретил Доггер.
— Мне надо поговорить с вами, мисс Флавия, — сказал он, и я заметила в его глазах напряжение.
— Хорошо, — согласилась я. — Где?
— В оранжерее, — ответил он, ткнув пальцем.
Я последовала за ним вдоль западного крыла дома и через зеленую дверь, встроенную в стену, окружавшую огород. Оказавшись в оранжерее, вы можете чувствовать себя словно в Африке — кроме Доггера, сюда никто не казал носа.
Внутрь через вентиляционные окна в крыше лился свет вечернего солнца, отбрасывая лучи на то место, где мы стояли среди скамеек с горшками и резиновыми перчатками.
— В чем дело, Доггер? — спросила я небрежно, стараясь подражать интонациям Багза Банни.
— Полиция… — сказал он. — Я должен знать, что вы им сказали.
— У меня тот же вопрос, — заявила я. — Ты первый.
— Ну, этот инспектор… Хьюитт. Он задавал мне всякие вопросы по поводу сегодняшнего утра.
— Мне тоже, — сказала я. — Что ты ему сказал?
— Простите, мисс Флавия. Мне пришлось сказать ему, что вы пришли и разбудили меня, после того как обнаружили тело, и что я пошел в огород вместе с вами.
— Он это уже знал.
Брови Доггера взлетели вверх, как крылья чайки.
— Знал?
— Конечно. Я ему сказала.
Доггер присвистнул.
— Значит, вы не сказали ему о… об этой ссоре… в кабинете?
— Конечно, нет, Доггер! За кого ты меня принимаешь?
— Вы не должны никому говорить об этом, мисс Флавия! Никогда!
Вот это да! Доггер просит меня объединиться с ним в заговоре молчания против полиции. Кого он защищает? Себя? Отца? Или, может быть, меня?
Эти вопросы я не могла задать ему напрямую. Но можно попробовать зайти с другой стороны.
— Конечно, я буду молчать, — сказала я. — Но почему?
Доггер взял садовую лопатку и начал бросать черную землю в горшок. Он не смотрел в мою сторону, но его выдвинутая вперед челюсть давала понять, что он принял какое-то решение.
— Есть вещи, — наконец произнес он, — которые надо знать. И есть вещи, которых знать не надо.
— Например? — спросила я.
Его лицо смягчилось, и губы сложились в подобие улыбки.
— Уходите, — сказал он.
В лаборатории я извлекла завернутый в газету сверток из кармана и аккуратно развернула.
И застонала от разочарования: езда на велосипеде и лазание по стенам раскрошили улику на мелкие крошки.
— Вот черт! — сказала я. — Что ж теперь делать?
Я осторожно переложила перо в конверт и спрятала его в ящик среди писем Тара де Люса, которые он писал и получал, когда Харриет было столько лет, сколько мне сейчас. Никому не придет в голову здесь рыться, и, кроме того, однажды Даффи сказала, что прятать вещи лучше всего на самом видном месте.