Мисс Кул подошла на цыпочках к витрине магазина и закрыла ставни.
— Только между нами, — сказала она заговорщицким тоном.
Она ссыпала леденцы в бордовый бумажный пакетик такого похоронного оттенка, что он просто умолял наполнить его ложкой-другой мышьяка или рвотного ореха.
— С тебя один шиллинг шесть пенсов, — сказала она, заворачивая плитки в бумагу.
Я протянула ей два шиллинга, и, пока она копалась в карманах в поисках сдачи, я сказала:
— Все в порядке, мисс Кул, сдачи не надо.
— Какая замечательная девочка, — просияла она, добавляя еще одну плитку из конской мяты. — Если бы у меня были дети, я бы даже не надеялась, чтобы они были хоть наполовину такими же внимательными и великодушными.
Я одарила ее частью улыбки, приберегая остаток для себя, и она рассказала, как дойти до дома мисс Маунтджой.
— Ивовый особняк, — сказала она. — Ты его не пропустишь. Он оранжевый.
Ивовый особняк был, как и сказала мисс Кул, оранжевым, того оттенка оранжевого, который вы можете видеть, когда алая шляпка мухомора начинает увядать. Дом прятался в тенях под ниспадающими зелеными юбками плакучей ивы чудовищных размеров, ветви которой тяжело колыхались на ветру, заметая пыль под себя, словно множество ведьминских веников. Их движение навело меня на мысли о пьесе XVII века, которую иногда играла и пела Фели — очень мило, я вынуждена признать, — когда она думала о Неде.
The willow-tree will twist,
and the willow-tree will twine,
О I wish I was in the dear youth’s arms
that once had the heart of mine. [32]
Песня называлась «Семена любви», хотя любовь не была первым, что приходило мне на ум при виде ивы; наоборот, она всегда напоминала мне Офелию (шекспировскую, не мою), утопившуюся подле ивы.
За исключением клочка травы размером с носовой платок, с одного бока ива мисс Маунтджой полностью заполняла собой огороженный забором дворик. Еще на пороге я почувствовала влажность этого места: поникшие ветви образовывали зеленый колокол, сквозь который проникало мало света, и у меня возникло странное ощущение, будто я под водой. Яркий зеленый мох делал из крыльца каменную губку, и следы от воды простирали печальные черные пальцы по оранжевой штукатурке.
На двери был окислившийся медный молоток с позеленевшим лицом линкольновского бесенка. [33] Я подняла его и пару раз осторожно стукнула в дверь. В ожидании я отсутствующе смотрела по сторонам на случай, если кто-нибудь выглянет из-за занавесок.
Но грязный тюль не шелохнулся. Словно в доме не было никакого движения воздуха.
Слева дорожка, выложенная старыми потертыми камнями, заворачивала за дом, и, подождав у двери минуту или две, я направилась по дорожке.
Задняя дверь почти полностью скрывалась под длинными завитками ивовых листьев, обещающе колыхавшихся, словно готовый подняться ярко-зеленый театральный занавес.
Я приложила ладони домиком к одному из крошечных окон. Если подняться на цыпочки…
— Что ты здесь делаешь?
Я резко обернулась.
Мисс Маунтджой стояла снаружи колокола из ивовых веток и смотрела на меня. Сквозь листву я видела только вертикальные тени на ее лице, но то, что я разглядела, заставило меня занервничать.
— Это я, мисс Маунтджой… Флавия, — сказала я. — Я хотела поблагодарить вас за помощь в библиотеке.
Ивовые ветки зашелестели, когда мисс Маунтджой вошла под покров зелени. Она держала в одной руке садовые ножницы и ничего не отвечала. Ее глаза, похожие на две безумные изюмины на сморщенном лице, не отрываясь смотрели на меня.
Я отпрянула, когда она ступила на тропинку, преграждая мне путь к бегству.
— Я хорошо знаю, кто ты, — сказала она. — Ты Флавия Сабина Долорес де Люс, младшая дочь Джако.
— Вы знаете моего отца? — выдохнула я.
— Естественно, я знаю, девочка. Человек моего возраста знает многое.
Каким-то образом, не успела я прикусить язык, правда выскочила из меня, как пробка из бутылки.
— Долорес — это вымысел, — призналась я. — Иногда я привираю.
Она сделала шаг по направлению ко мне.
— Зачем ты здесь? — хрипло прошептала она.
Я быстро сунула руку в карман и выудила пакетик со сладостями.
— Я принесла вам леденцы, — сказала я — чтобы извиниться за грубость. Надеюсь, вы примете их.
Она издала пронзительный, свистящий звук, который я решила считать смехом.
— Рекомендация мисс Кул, без сомнения?
Как деревенский дурачок в пантомиме, я резко и коротко закивала.
— Я посочувствовала вам из-за смерти вашего дяди — мистера Твайнинга, — сказала я, и я на самом деле говорила правду. — Честно. Это не было справедливо.
— Справедливо? Конечно, это было несправедливо, — произнесла она. — И это даже не нечестно. И не безнравственно. Ты знаешь, как это было?
Конечно, я знала. Я уже слышала это прежде, но я пришла не спорить с ней.
— Нет, — прошептала я.
— Это было убийство, — заявила она. — Убийство, самое натуральное.
— И кто убийца? — спросила я. Иногда мой язык застает меня врасплох.
На лице мисс Маунтджой, словно туча, закрывшая луну, появилось несколько рассеянное выражение, как будто она потратила целую жизнь, готовясь к роли, и на сцене в свете рампы забыла слова.
— Эти мальчишки, — сказала она наконец. — Эти отвратительные, мерзкие мальчишки. Я никогда их не забуду; и им не помогут круглые щечки и детская невинность.
— Один из этих мальчиков — мой отец, — спокойно заметила я.
Ее взгляд был устремлен куда-то в прошлое. Медленно она вернулась в настоящее, и ее глаза сфокусировались на мне.
— Да, — сказала она. — Лоуренс де Люс. Джако. Твоего отца прозвали Джако. Школьная кличка, тем не менее даже коронер называл его так. Джако. Он произносил это так мягко на дознании, почти ласково — как будто все в суде были очарованы этим прозвищем.
— Мой отец давал свидетельские показания на дознании?