Они прозвали ее Крошкой
Деликатной!..
Внизу оаксшоттовского холма я снова подумала об отце, и опять подкралась печаль. Они на самом деле считают, что он убил Горация Бонепенни? И если да, то как? Если бы отец убил его под окном моей спальни, он сделал это в полной тишине. Я с трудом представляю, чтобы отец убил кого-то без единого звука.
Но не успела я дальше обдумать эту мысль, как дорога выровнялась перед поворотом на Коттсмор и к Доддингсли-Магна. В тени древнего дуба на автобусной остановке стояла скамейка, на которой восседал знакомый персонаж: старый гном в брюках гольф, похожий на Джорджа Бернарда Шоу, съежившегося от стирки. Он сидел так безмятежно, болтая ногами, на четыре дюйма не достававшими до земли, что вполне мог родиться на этой скамейке и провести на ней всю жизнь.
Это был Максимилиан Брок, сосед, и я взмолилась, чтобы он не заметил меня. В Бишоп-Лейси шептались, что Макс, отошедший от мира музыки, теперь зарабатывал на жизнь писательством — писал под женским псевдонимом (вроде Лалы Дюпре) скандальные рассказы для американских журналов с названиями типа «Тайные признания» и «Знойные истории любви».
Из-за манеры совать нос в дела всех, кого он встречал, и затем превращать то, что ему рассказывали по секрету, в газетное золото Макса называли, во всяком случае за глаза, Сельским Насосом. Но поскольку он был одно время учителем фортепиано у Фели, я не могла его вежливо игнорировать.
Я съехала в неглубокую канаву, притворяясь, что не вижу его, и возясь с цепью «Глэдис». Если мне повезет, он продолжит смотреть в другую сторону, и я смогу прятаться за кустами, пока он не уйдет.
— Флавия! Haroo, mоn vieux! [40]
Черт! Меня засекли. Игнорировать «ару» от Максимилиана — даже когда он сидит на скамейке на автобусной остановке, — значит нарушать одиннадцатую заповедь. Я притворилась, что только что заметила его, и нацепила фальшивую улыбку, подъезжая к нему на «Глэдис» по сорнякам.
Максимилиан жил много лет на Нормандских островах, где служил пианистом в симфоническом оркестре Олдерни, должность, как он говорил, требовавшая большого количества терпения и значительного запаса детективных романов.
В Олдерни было необходимо (или так он мне однажды рассказывал, когда мы болтали о преступлениях на ежегодной цветочной ярмарке святого Танкреда), дабы призвать на помощь всю силу закона, встать посредине городской площади и прокричать: «Haroo, haroo, mon prince. On mе fait tort!» Это именовалось «призывом преследовать преступника» и дословно переводилось: «Внимание, мой принц. Мне наносят ущерб!» Или, другими словами, против меня совершают преступление.
— Как ты, мой маленький пеликанчик? — спросил Макс, наклоняя голову, как сорока, в ожидании ответа.
— Я в порядке, — осторожно ответила я, вспомнив, что Даффи однажды сказала мне, что Макс как паук, который парализует тебя укусом и не уйдет, пока не высосет до последней капли кровь из твоей жизни — и из жизни твоей семьи.
— А твой отец, достойный полковник?
— У него много дел, то одно, то другое, — сказала я. И сердце заколотилось у меня в груди.
— А мисс Офелия? — продолжил он. — Она продолжает раскрашивать лицо подобно Иезавели и любоваться своим отражением в чайном сервизе?
Удар попал точно в цель, это было слишком даже для меня. Его это не касалось, но я знала, что Максимилиан мог прийти в неистовую ярость из-за любого пустяка. Фели иногда именовала его за глаза Румпельштицхеном, а Даффи — Александром Поупом-или-ниже. [41]
Тем не менее я временами находила Максимилиана, несмотря на его отталкивающие пристрастия и, может быть, из-за сходства нашего телосложения, интересным и полезным собеседником — до той степени, пока не принимаешь его крошечный рост за слабость.
— У нее все хорошо, спасибо, — сказала я. — Сегодня утром у нее был хороший цвет лица.
Я не стала добавлять «раздражающе».
— Макс, — спросила я, до того как он успел задать следующий вопрос, — как ты думаешь, могу я научиться играть ту маленькую токкату Парадизи?
— Нет, — ответил он без малейшего колебания. — Твои руки — не руки великого артиста. Это руки отравителя.
Я ухмыльнулась. Это была наша маленькая шутка. Было очевидно, что он не в курсе убийства в Букшоу.
— А вторая? — продолжил он. — Дафна? Неуклюжая сестрица?
«Неуклюжая» относилось к мастерству игры Дафны на рояле или, вернее, к его отсутствию: бесконечные, мучительные попытки поставить непослушные пальцы на клавиши, казалось, ускользавшие от прикосновения. Борьба Даффи с инструментом напоминала борьбу курицы с лисой, проигранную битву, всегда заканчивающуюся слезами. И тем не менее, поскольку отец настаивал, война продолжалась.
Однажды я наткнулась на нее, когда она рыдала, сидя на табуретке и уронив голову на закрытую крышку рояля, я прошептала ей: «Брось ты это, Даффи», и она набросилась на меня, как бойцовский петух.
Я даже пыталась ее приободрить. Когда я слышала ее за «Броудвудом», я перемещалась в гостиную, прислонялась к роялю и устремляла взор в никуда, как будто ее игра очаровала меня. Обычно она меня игнорировала, но однажды, когда я поинтересовалась: «Что за милая пьеса! Как она называется?», она чуть не прищемила мне пальцы крышкой.
«Это гамма соль-мажор!» — завопила она и вылетела из комнаты.
— Она в порядке, — ответила я. — По уши в Диккенсе. Не могу добиться от нее ни слова.
— А-а, — протянул Максимилиан. — Старый добрый Диккенс.
Похоже, он не знал, что еще спросить на эту тему, и я воспользовалась секундным молчанием.
— Макс, — приступила я. — Ты светский человек…
При этих словах он напыжился и вытянулся, насколько позволял его маленький рост.
— Не просто светский человек — булевардье, — заявил он.
— Именно, — согласилась я, думая, что значит это слово. — Ты когда-нибудь был в Ставангере? Ты мог бы сэкономить мне время на поиски в атласе.
— Где? В Ставангере в Норвегии?
«Попала!» — чуть не закричала я. Гораций Бонепенни был в Норвегии! Я глубоко вдохнула, чтобы взять себя в руки, надеясь, что Макс примет мою реакцию за нетерпение.
— Конечно, в Норвегии, — сказала я свысока. — Разве есть другие Ставангеры?
На миг я подумала было, что он вспылит. Его глаза сузились, и я похолодела, когда грозовые облака Максимилианова гнева застили солнце. Но затем он хихикнул, словно ключевая вода с бульканьем пролилась в стакан.