Тогда я пробормотала что-то неудовлетворительное и теперь снова поймала себя на этом же.

— Боже мой, дитя! Если ты хочешь увидеть мать, тебе просто надо взглянуть в зеркало. Если хочешь узнать ее характер, загляни внутрь себя. Ты так похожа на нее, что у меня мурашки бегут.

Ну что ж…

— Дядя Тар частенько приглашал нас в Букшоу на все лето, — продолжала она, то ли не замечая, то ли решив не обращать внимания на мое пылающее лицо. — У него была экстравагантная идея, что присутствие молодых девушек в доме сохранит его неким невразумительным химическим образом — что-то насчет связей и неожиданного дуального пола молекулы углерода. Безумным, как мартовский заяц, был Тар де Люс, но при этом милым пожилым джентльменом.

Харриет, конечно, была его любимицей, потому что она никогда не уставала сидеть на высоком стуле в его вонючей лаборатории и писать под его диктовку. «Моя ассистентка-бомба» — так он ее называл. Эта шутка была понятна только им двоим. Харриет однажды мне сказала, что он подразумевал эксперимент, пошедший вкривь и вкось, в результате которого Букшоу мог исчезнуть с лица земли, не говоря уже о Бишоп-Лейси и округе. Но она заставила меня принести клятву молчания. Я не знаю, почему я тебе это рассказываю.

— Он изучал разложение первого порядка динитрогена пентоксида, — сказала я. — Этот труд в итоге послужил изобретению атомной бомбы. Среди его бумаг есть письма профессора Аррениуса [64] из Стокгольма, из которых совершенно ясно, к чему они шли.

— И ты, так сказать, осталась, чтобы подхватить факел.

— Прошу прощения?

— Чтобы нести дальше славное имя де Люсов, — сказала она. — Куда бы это тебя ни завело.

Интересная мысль: мне никогда не приходило в голову, что имя может быть компасом.

— И куда же? — спросила я несколько в шутку.

— Ты должна прислушиваться к своему вдохновению. Ты должна позволить своему внутреннему зрению стать твоей Полярной звездой.

— Я пытаюсь, — сказала я. Должно быть, я выглядела перед тетушкой Фелисити деревенской дурочкой.

— Я знаю, детка. Я слышала кое-какие рассказы о твоих делах. Например, об этом ужасном происшествии с Банпенни или как его там.

— Бонепенни, — уточнила я. — Гораций. Он умер прямо тут.

Я указала через озеро на стену кухонного огорода.

Тетушка Фелисити задумчиво корпела над работой.

— Нельзя, чтобы тебя отвлекали неприятности. Я хочу, чтобы ты это помнила. Хотя это может не быть очевидным для других, твой долг станет для тебя столь же ясным, как будто это белая линия посередине дороги. Ты должна следовать ему, Флавия.

— Даже когда он ведет к убийству? — спросила я, внезапно осмелев.

Вытянув кисть на длину руки, она нарисовала темную тень дерева.

— Даже когда он ведет к убийству.

Некоторое время мы посидели в молчании, тетушка Фелисити пачкала холст без особенно впечатляющих результатов, затем она снова заговорила:

— Если ты ничего не будешь помнить, запомни главное: вдохновение изнутри — все равно что жар в печи. Оно позволяет печь сносные батские булочки. [65] Но вдохновение снаружи — все равно что вулкан, оно меняет облик мира.

Я хотела обхватить руками эту чудаковатую старую мышь в костюме а-ля Джордж Бернард Шоу и сжимать, пока сок не потечет. Но я этого не сделала. Не могла.

Я ведь де Люс.

— Спасибо, тетушка Фелисити, — сказала я, поднимаясь на ноги. — Вы молодчина.

17

Мы пили чай в библиотеке. Миссис Мюллет пришла и ушла, оставив огромный поднос с печеньями «Дженни Линд» и смородиновыми сконсами. На мой произнесенный шепотом вопрос о Ниалле она ответила пожатием плечами и нахмуренными бровями, напоминая мне, что она на работе.

Фели сидела за фортепиано. Дитеру потребовалось не больше трех минут, чтобы вежливо спросить, которая из нас играет, и Фели ответила, зардевшись как маков цвет. Сейчас, после достаточного количества мольб и упрашиваний, она приступала ко второй части «Патетической сонаты» Бетховена.

Это чудесная пьеса, и, когда музыка затихала и снова вздымалась, подобно желаниям сердца, я вспомнила, что именно эту вещь Лори Лоренс играл в «Маленьких женщинах», когда Джо, отвергнув его предложение руки и сердца, уходила прочь, и я подумала, не выбрала ли ее Фели подсознательно.

Отец мечтательно постукивал пальцем по краю блюдца, которое он держал в идеальном равновесии в ладонях. Бывали времена, когда без всяких видимых причин я ощущала прилив огромной любви — или, по меньшей мере, уважения — к нему, и сейчас был именно такой случай.

В углу Даффи свернулась, как кошка, в кресле, все еще в когтях «Анатомии меланхолии», а тетушка Фелисити делала что-то затейливое с помощью спиц и мотка зеленовато-желтой шерсти.

Внезапно я заметила, что Дитер закусил краешек губы и в уголках его глаза что-то поблескивает. Он чуть не плакал и пытался не показать этого.

Как жестоко со стороны этой ведьмы Фели выбрать пьесу столь печальную и вызывающую воспоминания — мелодию Бетховена, которая может служить лишь горьким напоминанием нашему немецкому гостю о родине, которую он утратил.

Но в этот миг Фели резко остановилась и вскочила из-за клавиатуры.

— О! — Она задержала дыхание. — Простите! Я не хотела…

И я видела, вероятно, первый раз в жизни, что она искренне огорчена. Она подбежала к Дитеру и протянула ему свой носовой платок — и, к его вечной чести, он взял.

— Нет. Это мне следует извиняться, — сказал он, промакивая глаза. — Это просто…

— Дитер, — я обнаружила, что мой рот сам выпаливает эти слова, — расскажите нам, как вы стали военнопленным. Я просто умираю от любопытства. Я без ума от истории, видите ли.

Можно было услышать звук упавшей в Антарктиде булавки.

— Флавия! — Наконец отец совладал с собой, но лишь тогда, когда было уже слишком поздно, чтобы возыметь эффект, которого он хотел.

Но Дитер уже улыбался. Мне показалось, он был рад отвлечься от мокрой темы.

— Почему бы и нет! — сказал он. — Пять лет я ждал, пока кто-нибудь задаст мне этот вопрос, но никогда, никто этого не делал. Вы, англичане, такие идеальные джентльмены — даже леди!