Тетушка Фелисити бросила на него взгляд лучезарного одобрения.
— Но, — добавил Дитер, — должен предупредить вас, это длинная история. Вы уверены, что хотите ее слушать?
Даффи закрыла книжку и отложила ее в сторону.
— Обожаю длинные истории, — сказала она. — Чем длиннее, тем лучше.
Дитер занял место на ковре перед камином, опираясь локтем на каминную полку. Его почти можно было представить в охотничьем домике в Черном лесу. [66]
— Что ж, — приступил он, — думаю, можно легко сказать, что меня сбили в Англии из-за сестер Бронте.
Сбили? Это что-то новенькое! Я сгорала от любопытства.
Глаза Даффи тут же превратились в фарфоровые дверные ручки, и даже отец выпрямился.
— Бог мой! — пробормотал он.
— Я был избалованным мальчиком, — рассказывал Дитер, — должен признать это. Я был единственным ребенком, рос в зажиточном доме под присмотром Kinderpflegerin — няньки.
Мой отец, как я уже упоминал, был издателем, а мать — археологом. Хотя они меня любили, полагаю, они были так погружены в свои собственные миры, что все, связанное с «мальчиком», было оставлено на откуп Друзилле. Так звали няньку — Друзилла.
Друзилла очень увлекалась английскими романами. Она поглощала книги, как кит пожирает планктон. Ее невозможно было увидеть без книги в руке — она научила меня читать, когда я еще сосал палец.
Друзилла перечитала все книги сестер Бронте, конечно же: «Грозовой перевал», «Джейн Эйр», «Шерли», «Незнакомку из Уайтфелл-холла» — она знала их практически наизусть.
Я был наполовину влюблен в нее, полагаю, и думал, что могу завоевать ее любовь чтением вслух по-английски ее любимых вещей.
Так я и стал англофилом. С тех пор я ничего не хотел так, как читать английские книги: Диккенса, само собой, и Конан Дойля, Джейн Остин и Томаса Харди. Когда я стал постарше, Друзилла подарила мне на Рождество подписку на «Газету для мальчиков» и «Приятелей». К двенадцати годам я был больше британцем, чем многие мальчики из Брикстона! [67]
Затем пришел черед радио. Благодаря статьям в «Приятелях» и школьному другу, жившему по соседству, — его звали Вольфганг Цандер, — я сумел собрать простой одноламповый радиоприемник, с помощью которого мы настроились на трансляцию «Би-би-си».
Мы были без ума от электрических приборов, Вольфганг и я. Первой вещью, что мы сделали, был дверной звонок, работавший от батареи, следующей — телефон между моей спальней и его, с проводом, протянутым над крышами и сквозь деревья.
Долго после того, как наши семьи засыпали, этот завернутый в хлопок провод высоко в ветках гудел от наших возбужденных рассуждений. Мы могли проговорить ночь напролет, о радио, конечно же, но и об английских книгах, ибо Вольфганг, видите ли, тоже был заражен английским микробом (особенно Бронте).
Подростковое воображение — мощная штука, мы представляли себя, Вольфганг и я, рыцарями Круглого стола, которые примчатся верхом из нашей тевтонской твердыни, чтобы спасти сестер Бронте, этих трех прекрасных бледных дев, — сами их имена отождествляли их с дочерями бога грома, удерживаемыми в заложниках чудовищем в холодной каменной башне на севере.
Кроме того, — добавил он, — есть что-то в юных беспомощных барышнях во влажном климате, что заставляет каждого юношу стремиться увезти их оттуда и жениться.
Он помолчал, чтобы его слова возымели эффект, страстно переводя взгляд с одной из нас на вторую и на третью, и тогда я с внезапным потрясением поняла, что в Фели, Даффи и мне, как Дитер воображает, он нашел своих Бронте и в Букшоу — свою холодную каменную башню. Мы были его Шарлотта, Эмили и Энн!
И вот мы сидели, все три, уронив челюсти до пола.
Мои мысли вертелись, в то время как Дитер продолжал:
— Но слишком скоро мы выросли, — сказал он, вздыхая. — Слишком скоро, чтобы принять не только удовольствия мира взрослых, но и его сложности.
Рано или поздно наступает возраст, когда мальчики открывают для себя полеты, и он пришел для меня рано. Мои родители записали меня в Национал-социалистический летный корпус, и, когда мне стукнуло четырнадцать, я вдруг обнаружил себя за штурвалом «шульгляйтера», рыщущим, словно ястреб, над горой Вассеркуппе, холмами гессенского Рена.
С воздуха эти горы, хотя они совершенно другого геологического происхождения, в некоторых местах поразительно напоминают торфяники Северного Йоркшира.
— Откуда вы это знаете? — перебила Даффи.
— Дафна! — сказал отец. Его язвительный вид добавлял слово «манеры».
— Это потому, что вы бомбили Шеффилд?
После ее вопроса повисло шокирующее молчание. Какая она смелая! Даже я не спросила бы Дитера о его авиационных действиях над Англией, хотя допускаю, что несколько минут назад такая мысль приходила мне в голову.
— Потому что, — добавила Даффи, — если да, вы должны сказать.
— Я подходил к этому, — спокойно сказал Дитер.
Он продолжил не моргнув глазом:
— Когда началась война и меня перевели в люфтваффе, я всегда носил на дне рюкзака маленькие эврименовские [68] издания «Джейн Эйр» и «Грозового перевала», бережно завернутые в белый шелковый шарф, бок о бок с лордом Байроном и Шелли.
Я решил, когда война закончится, запишусь в университет — может, даже в Оксфорд, поскольку язык я уже знаю, — где буду изучать английскую литературу. Получу степень бакалавра с отличием и займу должность преподавателя в какой-нибудь известной частной школе и закончу дни почтенным уважаемым наставником, кем-то вроде вашего мистера Чипса. [69]
«До свидания, герр Шранц», — говаривал я. Но Судьба со мной еще не закончила. Был получен приказ, что мне следует немедленно отправиться во Францию.
Мой отец, кажется, столкнулся со старым знакомым в Берлине, кем-то высокопоставленным в министерстве и способным устроить все что угодно. Отец хотел, чтобы у него был сын, летающий на истребителе, сын, чье имя будет в заголовках всех газет, а не сын, грезящий, уткнувшись носом в книжку — особенно в английскую!
Не успел я возразить, как меня назначили в разведывательную группу, «люфтлоффе III», базирующуюся во Франции близ Лилля.