Эрагон нахмурился. Такое заклинание было достижением высшего порядка, истинным чудом магического искусства; достигнуть такого уровня смогли лишь очень немногие маги, известные в истории Алагейзии. А потому Эрагон не смог удержаться и спросил:
«Как вам удалось стать точно такими же, какими вы были раньше?»
«Боюсь, что не смогу объяснить тебе этого. Скажу лишь, что разница между тем, какими мы были и какими стали после наложения чар, была минимальной; однако ее оказалось достаточно, чтобы все заклинания, которыми опутали нас Киаланди и Формора, совершенно перестали действовать».
«А как же те заклятия, которые они попытались применить, когда догадались, что сделал Оромис?» — спросила Сапфира.
И Эрагон вдруг отчетливо представил себе, как Глаэдр расправляет свои могучие крылья, словно устав так долго сидеть в одном положении.
«Первое заклинание — его создал Формора — должно было попросту убить нас, — сказал старый дракон, — но его действию воспрепятствовала наша защита. Второе, созданное Киаланди, было иным; ему Киаланди научился у Гальбаторикса, а тот — у духов, завладевших душой Дурзы. Я об этом знаю, потому что проник в сознание Киаланди, когда он произносил это заклинание. Это чрезвычайно сложное, хитроумное заклинание, и его целью было помешать Оромису управлять тем потоком энергии, который его окружал, и не позволить ему самому прибегнуть к магии».
«А тебя Киаланди тоже окутал этими чарами?»
«Он бы сделал это, но побоялся, что это меня либо убьет, либо серьезно повредит мою связь с Элдунари и тем самым создаст две независимые сущности, которые им затем придется по очереди подчинять себе. Ведь драконы, еще сильнее, чем эльфы, зависят от магии; мы обязаны ей уже самим своим существованием; без нее мы вскоре вымерли бы».
Эрагон чувствовал, что Сапфира прямо-таки сгорает от любопытства.
«А это когда-нибудь случалось? — спросила она. — Когда-нибудь случалось так, чтобы связь дракона и его Элдунари оказалась столь серьезным образом нарушена, когда его тело еще продолжало жить?»
«Случалось, но эту историю я расскажу в другой раз».
Сапфира покорилась, но Эрагон не сомневался: она непременно при первой же возможности снова спросит Глаэдра об этом.
«Но заклятия Киаланди не помешали Оромису воспользоваться магией?»
«Не помешали, хотя и могли помешать. Дело в том, что Киаланди произнес свое заклинание как раз в тот момент, когда Оромису уже удалось переместить нас в пространстве, так что воздействие новых чар оказалось существенно ослабленным. Но оно все же сказалось, и мы не смогли полностью от него защититься. Как вам известно, последствия этого Оромис ощущал всю оставшуюся жизнь, несмотря на усилия самых мудрых целителей».
«Почему же магические стражи не защитили его?» — спросил Эрагон.
Глаэдр вздохнул:
«Это осталось тайной. Никогда прежде ничего подобного не случалось. Из тех Всадников, что еще живы, только Гальбаторикс теперь владеет тайной этих чар. Они, по-моему, воздействовали непосредственно на разум Оромиса, а возможно — на окружавшее его энергетическое поле или же на его связь с другими энергетическими полями. Эльфы с незапамятных времен изучают магию, однако даже они пока что не способны толком понять, как взаимодействуют материальный и нематериальный миры. И в ближайшее время эта загадка, скорее всего, так и не будет разгадана. Однако же разумно было бы предположить, что духи знают о материальном и нематериальном гораздо больше, чем мы, учитывая то, что сами они как раз и являются воплощением нематериального, но порой занимают положение материальных существ, пребывая, например, в обличье шейдов.
Но в чем бы ни заключалась возможная истина, итог был таков: Оромис произнес свое заклинание и освободил нас, но это усилие оказалось для него чрезмерным; именно тогда у него и случился первый припадок, которых потом было множество. И с тех пор он никогда уже больше не мог создавать столь могущественные заклятия и каждый раз, применяя магию, испытывал сильнейшую слабость, которая могла бы убить его, если бы он не столь хорошо владел этим искусством. Впрочем, отчасти та физическая слабость уже отчасти владела им, когда Киаланди и Формора поймали нас в эту ловушку; но, переместив нас и перестроив структуру наших тел, он окончательно подорвал свои силы. Иначе болезнь еще долгие годы могла бы дремать в его теле.
А тогда Оромис упал на землю, точно беспомощный новорожденный птенец, и Формора со своим драконом, безобразным коричневым ящером, бросились на него. Я, разумеется, тут же заслонил тело Оромиса и нанес им ответный удар. Если бы они тогда догадались, что он болен и совершенно лишен сил, они могли бы воспользоваться этим состоянием и проникнуть в его сознание, подчинить себе его мысли, и я просто обязан был отвлечь их, пока Оромис не придет в себя…
Никогда не доводилось мне биться столь яростно, как в тот день. Их было четверо против меня, даже, можно сказать, пятеро, если считать Элдунари драконихи Агаравели. Оба дракона — коричневый дракон Форморы и пурпурный дракон Киаланди — были меньше меня, но клыки у них были острые, а мощные когтистые лапы наносили мне удар за ударом. И все же гнев придал мне сил, и я сумел нанести обоим страшные раны. Киаланди проявил большую глупость — он слишком близко подошел ко мне, и я, стиснув его когтями, швырнул в морду его же собственному дракону. — Глаэдр удовлетворенно хмыкнул. — И никакая магия не смогла защитить его от моего броска! Один из шипов на спине дракона проткнул его насквозь. Я мог бы tvt же его и прикончить, но второй, коричневый, дракон заставил меня отступить.
Мы сражались уже добрых пять минут, когда я услышал, как Оромис кричит мне, что надо немедленно улетать. Я, ловко орудуя задними лапами, забросал землей физиономии своих врагов, подхватил Оромиса правой передней лапой и взлетел с Эдур Нароч. Киаланди и его дракон последовать за мной не могли, а вот Формора на своем коричневом драконе погнались за нами и настигли нас примерно в миле от сторожевой башни. Мы несколько раз сходились, а потом коричневый поднырнул под меня, и я понял, что сейчас Формора ударит меня мечом по правой лапе. Она, видимо, хотела заставить меня бросить Оромиса, а может, просто хотела его убить. Но я извернулся, и ее меч ударил меня не по правой, а по левой лапе и отсек ее».
Воспоминания об этом, промелькнувшие в памяти Глаэдра, вызвали у Эрагона ощущение чего-то твердого, холодного и одновременно обжигающего, словно клинок Форморы был сделан изо льда, не из стали. Ощущение меча, входящего в плоть Глаэдра, вызвало у Эрагона легкую тошноту, и он, судорожно сглотнув, покрепче ухватился за луку седла, благодарный судьбе за то, что Сапфира в безопасности.
«Больно было гораздо меньше, чем ты можешь себе вообразить, — сказал Глаэдр, догадываясь о его переживаниях, — но я сразу понял, что вряд ли теперь смогу продолжать сражаться. Я быстро развернулся и полетел в сторону Илирии так быстро, как только могли нести меня мои крылья. На самом деле до некоторой степени победа, одержанная Форморой, обернулась против нее же: не имея лишнего груза в виде собственной лапы, я смог развить большую скорость и быстро оторвался от своих преследователей, это нас с Оромисом и спасло.