Эрагон в тревоге вскочил на ноги, выхватывая Брисингр и напряженно вглядываясь во тьму, лежавшую за пределами ограждавшей их каменной стенки. Но мгновением позже он понял: Сапфира вовсе не встревожена и не рассержена; она была вне себя от восторга.
«У меня получилось! — воскликнула она, аркой изгибая шею и выпуская в соседнюю комнату струю синего пламени. — Я узнала его, свое истинное имя!»
И она произнесла что-то на древнем языке. В глубине души Эрагона словно колокол ударил, и он заметил, как чешуя Сапфиры словно вспыхнула, освещенная неким ярким внутренним светом — в эти мгновения казалось, что ее чешуя сделана из звездной пыли.
Имя Сапфиры было поистине великолепно, но была в нем и некая затаенная печаль, ибо оно называло ее последней самкой в роду. В этом имени Эрагону слышались ее любовь и преданность, которые она испытывала к нему; в нем также чувствовались многие черты ее характера, свойственные ей как незаурядной личности. Большую их часть он узнавал, но некоторые — нет. Ее недостатки были столь же очевидны, как и ее достоинства, но в целом впечатление было прекрасное: огонь, красота, величие.
Сапфира, вздрагивая от восторга, пошевелила крыльями и гордо заявила Глаэдру:
«Теперь я знаю, кто я такая!»
«Молодец, Бьяртскулар! — похвалил ее Глаэдр, и Эрагон почувствовал, как сильно он за нее рад. — Твоим именем действительно можно и нужно гордиться. Но я не стану снова повторять его даже тебе самой, пока мы не окажемся… у той скалы, которую здесь искали и нашли. Ты теперь должна быть очень осторожна, должна тщательно скрывать свое имя — особенно теперь, когда ты его узнала».
Сапфира моргнула и снова пошевелила крыльями: «Да, учитель». Охватившее ее возбуждение ощущалось почти физически.
Эрагон сунул Брисингр в ножны и подошел к ней. Она склонила к нему голову, а он погладил ее и прижался лбом к ее твердой колючей чешуе, чувствуя, как острые края чешуи впиваются ему в пальцы и в кожу на лице. Горячие слезы текли у него по щекам.
«Почему ты плачешь?» — с тревогой спросила Сапфира.
«Потому что… мне так повезло, что мы с тобой единое целое!»
«Ах, маленький брат…»
Они еще немного поговорили — Сапфире не терпелось обсудить то, что она о себе узнала, да и Эрагон слушал ее с удовольствием, хотя душу его и терзало горькое чувство собственной беспомощности. Ведь он-то свое истинное имя угадать так и не сумел!
Затем Сапфира свернулась клубком на своей половине и заснула, оставив Эрагона предаваться печальным мыслям у гаснущего костра. Глаэдр не спал, и порой Эрагон обращался к нему с вопросами, но по большей части старый дракон предпочитал хранить молчание.
Медленно текли часы, и Эрагона все сильней охватывало отчаяние. Его время истекало — в идеале они с Сапфирой должны были бы улететь обратно еще вчера, — однако, сколько он ни старался, ему не удавалось правильно описать свой характер с помощью слов древнего языка.
Было уже далеко за полночь, когда дождь прекратился.
Эрагон решил прервать свои мучительные попытки, вскочил — он был слишком возбужден, чтобы спать, да и просто сидеть был уже не в силах, — и сказал Глаэдру:
«Пойду прогуляюсь».
Он ожидал, что тот станет возражать, однако старый дракон сказал лишь:
«Оставь здесь оружие и доспехи».
«Почему?»
«Что бы тебе ни встретилось, ты должен предстать перед ним один и безоружный. Ты не сможешь понять, из чего ты сделан, если станешь полагаться на чью-то помощь или хотя бы на помощь оружия».
Слова Глаэдра показались Эрагону весьма разумными, но все же он колебался. Затем отстегнул меч и кинжал, снял с себя металлическую кольчугу и положил все это на пол. Потом натянул сапоги, накинул плащ, по-прежнему влажный, и на всякий случай подтащил седельные сумки поближе к Сапфире, особенно ту, где хранилось сердце сердец Глаэдра.
Когда Эрагон уже готовился перепрыгнуть через кольцо камней, окружавших их «лагерь», Глаэдр сказал ему:
«Делай все, что нужно, но будь осторожен».
Снаружи Эрагон с удовольствием увидел куски чистого звездного неба. Даже луна светила достаточно ярко в просветы меж облаками, и окрестности были хорошо видны. Он немного постоял, качаясь с пятки на носок и не зная, в какую сторону направиться, а потом рысцой побежал к центру разрушенного города. Через несколько секунд мрачное настроение вернулось к нему, охватив его с новой силой, и он перешел на быстрый бег.
Слушая собственное дыхание и стук сапог по мощеным улицам, Эрагон спрашивал себя: «Кто же я?» Но ответа не получал.
Он бежал, пока хватало дыхания, но, даже начав задыхаться, все-таки еще немного пробежал, а потом, когда стали отказывать не только легкие, но и ноги, остановился возле заросшего сорняками фонтана и оперся руками о его бортик, восстанавливая дыхание.
Вокруг высились громады полуразрушенных зданий: темные и нахохлившиеся, они выглядели точно гряда старых, осыпающихся гор. Фонтан находился в центре просторной площади или двора какого-то дворца, превратившегося в груду каменных обломков.
Эрагон рывком оттолкнулся от края фонтана и медленно сделал круг. Вдалеке слышалось утробное пение лягушек-быков, и этот странный гулкий хор звучал особенно мощно, когда выступали наиболее крупные особи.
Внимание Эрагона привлекла потрескавшаяся каменная плита в нескольких шагах от него. Он подошел ближе, взялся за ее край и с некоторым напряжением приподнял. Хотя мускулы у него на руках горели от напряжения, он отнес плиту на край площади и бросил в траву.
Она приземлилась с мягким, но приятным стуком.
Эрагон быстро вернулся к фонтану, расстегнул плащ, надел его на какую-то статую и подбежал к следующему каменному обломку с острыми краями, явно отколовшемуся от крупной плиты. Он подсунул под его край пальцы, приподнял и взвалил на плечо.
Примерно час он возился с расчисткой площади. Некоторые куски были такими большими, что ему пришлось воспользоваться магией, чтобы поднять их, но в основном он справлялся и собственными силами. Работал он методично, двигаясь взад-вперед и останавливаясь, чтобы подобрать любой кусок мусора, который попадался ему на глаза, большой или маленький.
Вскоре он весь взмок и с удовольствием снял бы рубаху, но у обломков порой были такие острые края, что он вполне мог порезаться, а у него и так хватало ссадин и порезов и на груди, и на плечах, и на руках.
Тяжелая работа помогала прояснить мысли, поскольку требовала крайне мало умственных усилий и позволяла сосредоточиться на чем-то главном.
Эрагон, поглощенный проблемами самооценки, отдыхал после переноса очередного, особенно тяжелого, куска каменного карниза, когда послышалось угрожающее шипение, и он, подняв глаза, увидел огромную улитку сналгли — на этот раз вместе с раковиной она была добрых шесть футов высотой! — которая выкатилась из темноты с поразительной быстротой. Мягкая, бесформенная тварь сильно вытянула вперед шею, ее безгубый рот казался черной щелью, перерезавшей ее плоть, выпученные глаза смотрели прямо на Эрагона. При свете луны мякоть сналгли сверкала, как серебро, и точно так же сверкала дорожка слизи, тянувшаяся за улиткой.