— Да знаю я! Не совладал с собой.
— И заполучил себе врага. Да еще в виде короля Сурды!
— Ты хочешь сказать, в виде еще одного короля.
Джормундур негромко рассмеялся:
— Вот именно! Только, если твоим личным врагом станет Гальбаторикс, все остальные покажутся тебе просто безобидными мошками. И тем не менее… — Джормундур остановился у костра, вытащил оттуда горящую ветку, сунул ее конец в набитую трубку, раскурил ее, несколько раз затянулся и бросил ветку обратно в костер. — Тем не менее на твоем месте я бы не стал игнорировать обидчивый нрав Оррина. Он пришел в такое бешенство, что прямо там, в своем шатре, чуть тебя не прикончил. Если он затаит обиду, то захочет отомстить. На всякий случай я поставлю возле твоей палатки часового. Хотя бы на несколько дней. А потом… — Джормундур пожал плечами.
— А потом мы, возможно, все либо сложим тут свои кости, либо превратимся в рабов Гальбаторикса.
Оба некоторое время молчали; Джормундур пыхтел своей трубкой, и лишь когда им пора было расходиться в разные стороны, Роран сказал:
— Когда ты в следующий раз увидишь Оррина…
— Да?
— Может быть, дашь ему понять, что если он или его люди что-нибудь сделают с Катриной, я выпущу ему кишки на глазах у всего лагеря?
Джормундур опустил подбородок на грудь и некоторое время стоял, словно обдумывая слова Рорана; потом серьезно посмотрел на него и кивнул:
— Ладно, Молотобоец. Я, пожалуй, найду способ сообщить ему это.
— Спасибо.
— Пожалуйста. Как всегда с удовольствием.
— Пока.
Роран нашел Катрину и убедил ее отойти от палаток подальше, в северную часть лагеря. Там было проще проследить, не послал ли Оррин кого-нибудь по его душу. Они поели, а потом долго сидели рядышком, глядя, как тени становятся длиннее, а в небе начинают загораться первые звезды. Нависшего над Урубаеном мрачного утеса Роран старался не замечать.
— Как хорошо, что мы сюда пришли, — сказала Катрина, кладя голову ему на плечо.
— Ты правда рада?
— Тут так красиво! И потом, сегодня ты только со мной. — Она сжала его руку.
Роран прижал ее к себе, но какая-то тень по-прежнему смущала его душу. Он не мог забыть о том, какая опасность грозит его жене и ребенку; не мог забыть, что самый страшный и опасный их враг находится всего лишь в нескольких милях отсюда. Понимание этого жгло душу Рорана; и больше всего ему хотелось вскочить, броситься в Урубаен, пробраться в проклятую цитадель и убить Гальбаторикса.
Но это, увы, было недостижимо. И он улыбался, даже смеялся, скрывая свои страхи и тайные желания, прекрасно понимая, что и Катрина точно так же скрывает свои опасения.
«Черт побери, Эрагон, — думал он, — лучше бы тебе поторопиться! Не то, клянусь, я стану являться тебе из могилы и не дам ни минуты покоя!»
На обратном пути Сапфире не пришлось сражаться с бурей; мало того, ей даже повезло, ибо ветер был попутный, и она летела гораздо быстрее, да и Элдунари подсказывали ей, где найти подходящий поток воздуха, а также понемногу подпитывали ее своей силой. По словам драконов, ветры на Врёнгарде дули почти постоянно в течение всего года, и Сапфира ни разу даже не замедлила полет и говорила, что совершенно не чувствует себя усталой.
В результате Урубаен появился на горизонте всего через два дня после их отлета с острова.
Дважды за время полета, когда солнце светило ярче всего, Эрагон, как ему казалось, успевал разглядеть мельком вход в тот пространственный карман, где следом за Сапфирой летели невидимые Элдунари. Собственно, это была всего лишь одна-единственная черная точка, такая крошечная, что ее трудно было удержать в поле зрения дольше секунды. Сперва Эрагон решил, что это просто пылинка, но затем заметил, что точка эта всегда находится на неизменном расстоянии от Сапфиры.
Во время полета драконы, пользуясь Умаротхом как посредником, передали Эрагону и Сапфире множество всевозможных знаний — воспоминаний и просто полезных сведений; на них обрушилась прямо-таки лавина опыта — выигранные и проигранные сражения, любовь, ненависть, заклинания, памятные события, свидетелем которых тот или иной дракон явился, сожаления, надежды и всевозможные раздумья по поводу нового миропорядка. Драконы обладали поистине неисчерпаемым запасом знаний, накопленных за многие тысячелетия, и, похоже, им не терпелось хоть с кем-то ими поделиться.
«Это слишком много! — протестовал Эрагон. — Нам всего не упомнить! И уж тем более — не понять!»
«Понять все это вы, конечно, не сможете, — сказал Умаротх, — но кое-что запомнить сумеете; может быть, как раз это и пригодится вам в сражении с Гальбаториксом. Итак, продолжим…»
Поток всевозможных сведений был поистине оглушительным; порой Эрагону казалось, что он забывает, кто он сам такой — еще бы, у драконов воспоминаний было во много раз больше, чем у него самого. Когда он чувствовал, что начинает забывать себя, то просто ставил мысленный барьер и повторял про себя свое истинное имя, пока окончательно не приходил в себя.
То, что они с Сапфирой узнали во время этого полета, удивило его и встревожило, а кое-что даже заставило поставить под вопрос свои прежние убеждения. Но на особые раздумья времени у него попросту не было: каждый раз на него обрушивалась новая порция драконьих воспоминаний, и он понимал: потребуется немало лет, даже десятилетий, прежде чем он начнет действительно понимать смысл того, что сейчас показывали ему драконы.
Чем больше он узнавал об этих удивительных существах, тем большее восхищение, смешанное с почтительным трепетом, испытывал. Те из них, что прожили многие сотни лет, обладали весьма странным образом мышления, а самые старые столь же сильно отличались от Глаэдра и Сапфиры, как Глаэдр и Сапфира — от фангуров из Беорских гор. Общение с этими старейшими из драконов смущало душу Эрагона, внушая ему какое-то смутное беспокойство; они легко совершали прыжки во времени, их сравнения и ассоциации были столь широки, что порой казались ему бессмысленными; и все же он понимал: каждое их слово, каждая ассоциация полны смысла на самом глубоком уровне. Ему редко удавалось достаточно четко представить себе, что именно драконы пытаются ему сказать, тем более что самые древние из них и затрудняли себя попытками что-либо ему объяснить или подсказать.
Через какое-то время Эрагон понял, что они и не могут изъясняться иначе. За минувшие века их разум изменился; то, что ему казалось простым и ясным, для них зачастую было слишком сложным, или же совершенно наоборот, и тогда они как бы менялись местами. Слушая их мысли, он чувствовал, что это, наверное, то же самое, что слушать мысли богов.
Когда он позволил себе высказать эту мысль, Сапфира презрительно фыркнула и заявила:
«Тут есть большая разница!»
«Какая?»