– Да. А я, так и быть, отправлюсь в Зоналку, найду эту Орешину, попробую выяснить, что общего у нее с Юдиным. И в зависимости от результата мы решим, как нам действовать дальше.
– Лиза, у тебя такой загадочный вид…
– Да нет, Глаша, я просто устала.
В три часа ночи Дима, муж Глафиры, разбудил ее, сказал, что Гурьев уже внизу, отпирает ворота.
– Буди Тайлеров, – зевнула Глаша, – я им сейчас чай приготовлю. Вот бедолаги… Не хотела бы я оказаться на их месте!
– Будем надеяться, что и у Гурьева не будет неприятностей…
– В смысле?
– Не знаю. Но за Диму я переживаю куда больше, чем за Тайлера. Тоже мне – Робин Гуд. Кто они ему, эти люди?
– Дима!
– Ладно, я пошел их будить… Лиза просила, чтобы и ее тоже разбудили, она хочет проводить свою подружку.
Проснулись все, кроме маленькой Магдалены. Позавтракали чаем и печеньем, Глафира вдруг расчувствовалась, чуть не плача, относила пакеты с едой, термосы в машину.
Лиза на прощание обняла Ирину Тайлер:
– Ты помнишь, что я тебе говорила? Береги Мишу и Олю! Вот увидишь, все будет хорошо.
Михаил Тайлер, сухо попрощавшись со всеми, кто, по сути, принял участие в его судьбе, и даже не поблагодарив Глафиру и Родионова, оказавших его семье гостеприимство, поспешил сесть в машину и захлопнуть за собой дверцу.
– Думаю, ему стыдно, что он всех нас так напряг, – шепнула на ухо Глаше Лиза.
Они уехали. Лиза сказала, что хочет спать, и поднялась в спальню, Дима Родионов еще некоторое время посидел в кухне, глядя, как жена моет чашки.
– Я обещал, Глаша, что не буду отговаривать тебя от твоей работы, что не буду просить, чтобы ты ее бросила. Но если бы ты только знала, с каким трудом мне это дается!
– Дима, ну, пожалуйста, не начинай…
– Хорошо. Ты хотя бы скажи: то, чем вы сейчас с Лизой занимаетесь, очень опасно?
– Думаю, уже нет. Главную работу мы уже сделали – вычислили убийцу. Остальное зависит от Мирошкина и его людей.
– А эти деньги, ну, тайлеровские? Их действительно невозможно найти?
– Посмотрим…
– Мы бы хотели все вместе, с мальчиками, отправиться на море. Дом бы на Надю оставили. Дело только за тобой, когда ты скажешь – мы сразу же закажем билеты.
– Думаю, мы закончим наши дела буквально через несколько дней. Обещаю.
Глафира поставила последнюю чашку в буфет, поцеловала Диму.
– Пойдем еще немного поспим… Часика три.
Иван Туманов, широкий в плечах, был невысокого роста мужчиной, похожим на сказочного лешего – густые кудрявые волосы до плеч, спутанная темная борода, глаза-щелки и круглый, похожий на бутафорский, красный блестящий нос картошкой.
Глафира появилась на пороге его квартиры в девять утра и сразу успокоилась, по бодрому виду скульптора поняв, что не разбудила его, он, похоже, уже завтракал (еще в передней пахло поджаренным хлебом).
– Я пришла к вам без предупреждения, решила, что так будет лучше, – сказала она. – Меня зовут Глафира Кифер. Я – помощница адвоката Елизаветы Сергеевны Травиной. Мы расследуем убийство вашей хорошей знакомой – Любы Гороховой.
– Да-да, проходите, пожалуйста.
Несмотря на весеннее солнечное утро, в квартире было темно. Все пространство было заставлено старой мебелью, стеллажами с глиняными фигурками и крупными, в человеческий рост, пыльными скульптурами, изображавшими крепко сложенных мужчин и женщин. Глафира осторожно, боясь уронить что-нибудь на своем пути, пробиралась за хозяином в кухню.
В центре большого круглого стола стоял глиняный кувшин с высохшими полевыми цветами – ромашками, васильками. Тут же стояли сковородка с жареным хлебом, кофейник, сахарница, лежала пачка масла.
– Хотите кофе? – спросил Туманов, даже не глядя на Глафиру.
– Можно. Скажите, Иван, в котором часу к вам в то утро приехала Люба?
– Точное время назвать не могу, но что-то очень рано. Она разбудила меня. Я заработался ночью, поздно лег, поэтому успел рассердиться, когда позвонили в дверь. Я прямо в пижаме распахнул ее, чтобы сказать звонившему все, что о нем думаю… Честно говоря, я думал, что это мой сосед с верхнего этажа пришел, чтобы одолжить у меня денег. Открываю, а там – Люба.
Он вдруг всхлипнул. Как ребенок. Как маленький мальчик. Сел, свесил руки и замотал головой:
– Даже не верится, что Любы больше нет!
– Что было дальше?
– Я впустил ее, смотрю – на ней лица нет. Она же всегда такая веселая… – Голос его словно сломался, он перешел на фальцет. – А тут… Вот смотрю на нее и понимаю – случилось что-то страшное! «Ты откуда?» – спрашиваю. А она вдруг как бросится ко мне, обняла меня, спрятала свое лицо у меня на плече, – он показал на ворот своего трикотажного джемпера, – словно для того, чтобы я не увидел ее лица.
– Что она сказала вам?
– Она сказала, что хочет выпить. Я ей ответил, что сейчас утро, нельзя пить так рано. Но она все равно попросила: «Дай мне коньяку». Она знала, что у меня есть два литра коньяку, мне друзья привезли.
Он тяжело вздохнул.
– История короткая и грязная. Вы же знаете, наверное, что Северцев помогал Любаше во всем. Издавал ее книги, организовывал какие-то конкурсы и все такое… И, поверьте мне, поначалу он все это делал искренне. А вот потом, видимо, и началось все это. Мещерский! Его друг. Захотел блеснуть в Москве чужими – Любиными! – стихами. Спрашивается: как такое вообще возможно?! Ведь рано или поздно люди бы узнали об этом…
– Да, я знаю. Он здесь, в типографии, печатал Любины стихи – часть книг была с одной обложкой, где автором значилась Люба, а остальные, как бы заготовки, он отправлял, вероятно, в Москву.
– Дело в том, что не все Любины стихи были… как бы это сказать, женские, что ли. У нее много стихов философского направления. Это глубокие, серьезные произведения. Мещерский привозил Любины стихи в Москву и выдавал их за свои.
– Когда Люба об этом узнала?
– Вот той ночью и узнала. Дело в том, что Люба часто бывала в мужских компаниях, но всегда ее окружали люди ее круга, ее друзья, понимаете? И она среди нас чувствовала себя в безопасности. Она была среди нас как ангел, понимаете? Никто из нас даже пальцем ее не коснулся. Мы-то все понимали, что она – самородок! Уверен, что и с Северцевым у нее никогда ничего не было, хотя им давно уже приписывали роман. И тут ее приглашает к себе в номер Мещерский. Говорит, что с минуты на минуту к ним должен присоединиться Северцев. Они должны были обсудить новый сборник ее стихов. Вроде бы она даже должна была подписать какой-то договор. Ну, она и пошла с ним в номер. Он напоил ее – крепко, изнасиловал и, когда она сказала ему, что вызовет полицию, что она так этого дела не оставит, об этом узнает весь город… Вот тогда он ее вообще привязал к стулу и начал избивать! Но так, чтобы не оставлять следов. Но самое ужасное – это те оскорбления, которые он наносил ей. Он сказал ей в лицо… А она при этом сидела перед ним голая, представляете?! Он сказал ей, что она – отработанный материал. Она – никто и ничто. Она – просто алкоголичка, неврастеничка и б…! И что у нее больная печень, она скоро умрет и никогда не узнает, что все ее стихи на самом деле – не ее стихи, а его, Мещерского! Что все те, кто знает его, просто зачитываются этими стихами, и она никогда никому не докажет, что это она написала их. Словом, он глумился над ней как хотел… Думаю, он не единожды ее изнасиловал. Когда она попыталась позвонить Северцеву, чтобы попросить о помощи, Мещерский и вовсе расхохотался ей в лицо и сказал, что Володя – его лучший друг, и именно ему принадлежит идея выдать ее стихи за стихи Мещерского. Думаю, что этот мерзавец причинил ей массу не только душевной, но и физической боли, потому что Люба дала ему слово: она будет молчать, в полицию не обратится. И даже Северцеву ничего не скажет. Ей будет достаточно того, что Северцев издаст ее последний сборник с любовной лирикой, ну, там только женские стихи. Она выпила коньяку и чаю, и я уложил ее спать. А когда она проснулась, я сварил ей пельменей, но она есть отказалась, сказала, что ей надо домой, к ней должны прийти. Но я думаю, что никто к ней не должен был прийти… Вернее, она тогда и сама еще не знала, что с ней будет в ближайшие несколько часов.