И уехал. А Дременко, перетерпливая боль, побежал к куровской хате, дабы деда успокоить и ублажить, чего доброго, рассердится и откажется от сотрудничества – пока валандались с вручением паспорта, дело уж к вечеру шло. По дороге же вдруг осенила догадка: а что, если все эти случайные события и капризы деда не что иное, как хорошо продуманная комбинация Волкова? Просчитал все, настропалил Курова, зная его характер и устроил так, чтоб и батько Гуменник к митингу подоспел?
Сам же потом отмахнулся, отплевался – быть не может! Не такой он и умный, чтоб все предугадать и организовать. Это даже не сахар через границу перебросить. Но осадок остался и еще сильнее надавил на сердце.
Когда к деду в хату ввалился, вся грудь горела и слабость началась. Куров парадную свою гимнастерку уже снял и какой-то рваный кожушок напялил, шапчонку, кирзовые сапоги – кажется, наконец-то в разведку собрался. Бледный вид головы был замечен с порога:
– Что это с тобой, сват?
– На жаре притомился, – соврал Тарас Опанасович, обмахиваясь шляпой.
Невзирая на сопротивление, Куров уложил его на кровать за печку, галстук с шеи снял, а сам в стену постучал:
– Оксанка! Хватит языками чесать! Поди сюда, отцу твоему худо…
Минуты не прошло, крышка люка поднялась, и из подпола явилась неотложка с баульчиком. И вместо того чтобы послушать сердце родителя и лекарство дать, ворчать принялась:
– Как без присмотра – так и ходит небритый… Полюбуйся, тату, на кого ты похож!
– Пилюлю ему дай! – прикрикнул дед. – Валидолу или еще чего…
– Да нет же валидола!
– Тогда рюмку горилки налью!
– Нельзя, дедушка. – Оксана наконец приложила фонендоскоп к груди Дременко и послушала. – Тахикардия… Йодную сетку сделаю, полежит, оно и пройдет.
– Ты лечи, а мне пора. – Куров спрятал новенький паспорт в потайное место и повесил на шею трофейный немецкий бинокль. – Все-таки мутанты полезные существа. Не появись они в нашей державе, восторжествовала бы справедливость? Вернул бы я фамилию?
– Ты, сват, помни, – простонал с кровати Тарас Опанасович, – они могут чужие мысли читать… Станешь искать, так не думай про них.
Дед проверил патроны в барабане.
– Ну, мысли-то свои я давно прячу… Иногда так глубоко сховаю, что и сам найти не могу. Скоро буду как Сенька Волков, ходить и думать – кто я?
– Трубку на вот, возьми! – дрожащей, потной рукой протянул голова мобильник. – Найдешь логово, сразу звони, немедля. Но условными фразами. Например, «Дядя здоров, шлет привет»…
– На второй заставе все равно не берет. – Куров спустил ноги в люк. – Там зоны нет, проверял, свой мобильник имеется.
– Как – нет? Москали ж новую вышку поставили!
– Поставили, а все равно не покрывает… У немцев тоже радиоперехват не работал. Место такое заколдованное. Там фашистские асы бомбы кидали – все мимо. Говорят, преломление воздуха, как в воде. По-научному называется «особая оптика атмосферы»… Ну, сват, выздоравливай!
– Докладывай лично мне, Степан Макарыч! – успел предупредить Дременко. Едва дед скрылся в подполе, захлопнув за собой люк, он вынул из ушей дочери фонендоскоп: – Говорят, тебя мутант ночью чуть не схватил?
– Почему чуть? Схватил, баловник…
– Ну?! И шибко напугалась?
– Да что его бояться? – усмехнулась она и достала йод. – Мохнатенький такой, и лапки горячие… Думала, к себе поволочет – не сволок. Чем-то на тебя смахивает, когда не бритый…
– Ты это брось, Оксана! И так сплетни ходят! Как вырвалась-то?
– Как от всех ухажеров… Баулом по морде, и легонько совсем. Сразу и бросил… Сам пугливый какой-то.
– Волков к тебе приставал ночью?
– Ох, тату! Легче назвать, кто не приставал. Даже Чернобай, и тот норовит – в угол, подальше от своих камер, и руку в трусы засунуть, охальник… Но все без толку, тату!
– Гляди, этот дурень свататься к тебе вздумал!
– Какой дурень? Прапорщик пограничный?
– Та ни, Мыкола Волков!
– Неужели? – искренне встрепенулась она. – Вот было б прекрасно! Мыкола хоть и с износом, да женщин любит. Ухаживает. Руку сразу в трусы не пихает. А только из служебной необходимости. Посватайся раньше, пожалуй, согласилась бы. Тамарки Кожедуб я не боюсь. Враз бы отбила, если б захотела…
– Ты в уме?!
– Да за любого бы пошла, кто позвал! Даже за Митю Чернобая… Но теперь поздно. Уезжаю я, тату, покидаю вас…
– Куда?!
– В Якутию эмигрирую, – обыденным тоном сообщила она. – Смирно лежи! И как же я стану йодную сетку тебе накладывать? На шерсть, чи шо? Может, постричь тебе грудь, тату? И побрить?
– А меня спросила?! В Якутию! – задохнулся и умолк Дременко.
– С бабушкой Совой посоветовалась. – Оксана принялась мазать йодом прямо из пузырька. – Мне женский совет требовался… Она благословила. Мы с ней так рассудили: что, в самом деле, я даром Юрко столько лет ждала? Сколько напрасных надежд на него извела, а сколько слез моих девичьих пролито? Юные годы свои впустую растратила, чтоб в покое его оставить?! Не дождется!
Отцовское сердце не выдержало, ворохнулось в груди несколько раз и остановилось…
Запасной тайный подземный ход заканчивался в яслях бабкиного козлятника, который она построила собственноручно уже после того, как с дедом разошлась, – сколотила из ящиков, фанеры и прочего хламья, чтоб показать свою самостийность. И был так тщательно замаскирован, что Сова пока не догадывалась о его существовании. Но даже если б обнаружила, то в дедов подпол не попала бы: зимой Куров прокопал обманный зигзаг, выводящий в обратную сторону. Однако ходить в Украину можно было по основному ходу – через мужскую половину сортира, – если точно знать маршрут, дабы не угодить в лабиринт. Все эти предосторожности были направлены исключительно против бабки, считающей, что ее бывший супруг возглавляет мафиозный клан контрабандистов и умышленно подрывает экономику России.
На самом же деле Куров рыл ходы из глубокого внутреннего протеста против разделяющей государства неприступной стены, но более всего от партизанской привычки появляться там, где его не ждут, и делать все, что захочет. Например, пока Сова спит, сползать на сопредельную территорию и выдоить козу. Бабка проснется, пойдет в козлятник, а вымя пустое! Сам Куров козьего молока терпеть не мог, коту скармливал, но зато неделю можно веселиться, слушая, как Сова за стенкой рассуждает вслух: что это за живность в сарае завелась, которая молоко высасывает? Чаще всего бабка грешила на маниакальные склонности козла или на козодоя – птицу такую, что водилась в брянских лесах. Однажды Куров пробрался в секцию «Ж» сортира, вывернул меховую рукавицу, надел и ждет, когда Елизавете Трофимовне приспичит. Она прибежала, только села, а дед ей рукавицей по ягодицам нежно так провел. Сова фашистов не боялась, но от вида или, еще хуже, прикосновения мелких грызунов визжала, будто ее режут. Вот уж потешился потом Степан Макарыч, слушая, как бабка за стенкой охает, причитает и трясется от омерзения!