– Кто?
– Кто-нибудь, но чтобы искренне, до безумия… он исполнил желание, – болезненный смешок и прикрытые глаза, выражение не раскаяния, скорее полусна.
Женщина-сфинкс хранит свои тайны.
– Вам, наверное, сложно понять, но в моей жизни любви не было. Матушка родила меня в надежде на то, что ее покровитель теперь уж точно не бросит нас… наивная. Когда она заболела, он ушел, оставив двести рублей. Так я узнала цену отцовской любви. О матушке я и вовсе никогда не заблуждалась. Она смотрела на меня, как на средство добиться желаемого, когда же не вышло… она вымещала на мне свои обиды, ненависть, которая заполняла пустоту души. Я не могла понять, что происходит, пока сама… мы вернулись сюда, и я вновь оказалась лишней. Алексей, уж простите, называть его отцом не могу, всякий раз, завидев меня, брезгливо кривился. Виновата была матушка, а на свою беду я слишком сильно оказалась на нее похожа.
Княжна отвернулась, застыла, уперев пальцы в щеку.
– От меня ждали подлости, и знаете, не могу винить князя. Вам скажут, что… не важно, не слушайте, Алексей был человеком в высшей степени благородным. Он принял маму, он позволил остаться мне, и я ни в чем не знала нужды. Тогда мне казалось несправедливым, что Мишу любят, а я… я словно заноза в чужой душе. Иного хотелось. Счастья.
– Оно было?
– Было. Недолгим. Вы же знаете. Я пыталась удержать его. Уговаривала. А он вдруг… это как помрачение рассудка. Михаил сделался ревнив. Он желал контролировать каждый мой шаг, каждый вздох, каждый взгляд. Мне это виделось проявлением любви…
– Той, которая до безумия?
– Да. С каждым днем безумия становилось больше, а любви – меньше. Однажды он меня избил, решил, что я слишком пристально смотрела на одного… не важно, на кого. Миша просил прощения, руки целовал. И пытаясь заглушить чувство вины, принял опиум. Я не рассказывала этого Алексею, не желала, он очень любил сына… и я любила. Терпела, сколько могла, пыталась вытащить… увезла в глухую деревню, а он набросился на меня с ножом… сбежал… стыдно рассказывать о таком.
Но княжна позабыла о стыде? Или за ее трогающей душу историей скрывается иное?
Заворожит?
Староват Натан Степаныч для этаких-то дел, да и пользы от него никакой.
– Я уговорила его поехать в Оптину пустынь, надеялась, что там снизойдет благословение… и угадала, только вернуться пришлось без мужа. Я вновь осталась одна. Ни денег, ни надежд, ни… Алексей принял. И письмо Мишенькино читал… смотрел на меня… видел ее. Если бы вы знали, до чего я ненавижу собственное лицо!
Тихо сказано, но с какой страстью! И глаза черные полыхнули.
– Верно говорят, не родись красивой, а… Алексей предлагал устроить мою судьбу, он тоже испытывал чувство вины, на сей раз передо мной. Я же говорила, что он был на редкость порядочным светлым человеком. Я отказалась. Я не хотела, чтобы еще кто-то сошел с ума.
Натан Степаныч кивнул.
– Елизавета Алексеевна, – спросил он, – о тех происшествиях, о которых упоминал ваш отец… вы знали?
– Знала. С собаками Петр дело имеет, он некогда собачьи бои устраивал, очередной его прожект… некоторые прожекты удивительно безумны. Я его боюсь.
– Петра?
– И Павла тоже. Два ворона, которые, уж простите, не оставят меня в покое. И я не знаю, что делать… хотите, я покажу его?
– Кого?
– Рог Минотавра… погодите, – княжна вышла и отсутствовала минут пять, которых Натану Степанычу хватило, чтобы еще раз осмотреться. Он приметил, что мебель стара, однако заботливо подновлена, и ткань обивки не из дорогих, но смотрится нарядно. На стене некогда висела картина… куда ушла? Осталось пятно…
– Пришлось продать, – сказала Елизавета Алексеевна, подавая сверток. – У Петра с Павлом имелись… опасные долги. А за картину удалось выручить неплохую сумму. И каминные часы ушли… многое… им все мало. Всегда-то мало… думаете, я не помню, как они выставили нас?
Сверток оказался тяжелым, и Натан Степаныч, положив его на кофейный столик, подцепил бечеву.
– И ладно бы просто указали на дверь, нет, они были пьяны. Отца похоронили, а эти двое… отпускали нелепые шуточки, мол, не потерпят разврата в своем доме… а когда мы собрали вещи, они велели чемоданы открыть, проверяли, не унесла ли я серебряных ложечек.
Смуглое лицо побледнело от ярости, губы сделались серы, а глаза превратились в провалы.
– И теперь мне приходится терпеть их здесь!
Бечева съехала, и бумага, плотная, промасленная, в каковую на почте заворачивали посылки, сама разошлась, выпуская простенькие потертые ножны.
– Нет… я терпеть не стану… хватит… – Елизавета Алексеевна, сбросив маску равнодушного спокойствия, мерила комнату шагами. Она словно забыла и о присутствии Натана Степаныча, и о собственном перед родичами страхе. – Пусть уходят… оставят меня в покое…
– Значит, вы полагаете, пса натравил Петр?
– А лестницу смазал Павел. Я узнавала у кухарки, накануне он заглядывал на кухню. Это не преступление, но прежде Павел никогда интереса к хозяйственным делам не проявлял. Не удивлюсь, если окажется, что эти двое и для меня уже придумали… несчастный случай.
Клинок лег в протянутую руку. Недлинный, пяди в полторы, он был меж тем тяжел. И при всей своей простоте – бронза старая, потемневшая от времени – завораживал. Натан Степаныч вдруг понял, что не способен отвести взгляд, и провел по кривоватому, изогнутому наподобие бычьего рога клинку ладонью.
– Осторожней, – предупредила княжна. – В него легко влюбиться. Ему легко поверить. Он исполнит ваше желание, только попросите, но помните, все одно не будете счастливы.
В рукояти поблескивал темный камень, отполированный гладко, он казался Натану Степанычу этаким глазом, от которого не укрыться.
– К кому вы ходили той ночью? – перевернув клинок, Натан Степаныч не удержался, погладил бронзовую шкуру его, делясь своим теплом.
Ах, ежели б и вправду исполняла пречудная вещица желания, то о чем бы Натан Степаныч попросил? Он задумался всерьез. Богатства? Помилуйте, имелись у Натана Степановича собственные его сбережения, не сказать, чтобы великие, но ему на старость хватит. Он привык к скромной жизни. Карьеры? Да куда ему, в его-то годы, о карьере думать? Никогда-то Натан Степаныч особым честолюбием не отличался. И дослужился до своего чина, и был всецело им доволен. Любви? Разве что… пусть бы прониклась милейшая Алевтина Михайловна к старому своему поклоннику глубоким и искренним чувством… или лучше не надо. Сложилось так, как оно сложилось, и пусть порой терзает сердце тоска, но честная она. Лучше уж такая, нежели неспокойная дареная любовь. Показалось, нагрелся под рукой Рог Минотавра, потяжелел вдруг.