— Я склонен называть это Богом. Вы можете предпочесть другое имя. Но в этом сооружении должен воплотиться ваш дух. Ваш дух, мистер Рорк, таково моё желание. Свершите это во всю силу вашего таланта, и ваша цель будет достигнута, как и моя. И пусть вас не гнетёт та идея, которую я хочу воплотить в этом здании. Пусть вами руководит ваш свободный дух, диктуя вам форму здания, и вольно или невольно вы воплотите мою идею.
И Рорк согласился построить стоддардовский храм человеческого духа.
В декабре с большой помпой было открыто здание «Космо-Злотник». Было всё: знаменитости, гирлянды цветов, репортёры с кинокамерами, подсветка и три часа неотличимых одна от другой речей.
Я должен быть счастлив, говорил себе Питер Китинг, — и не был. Он видел из окна плотную массу лиц, заполнивших Бродвей от края до края. Ему хотелось уговорить себя радоваться. Он не испытывал ничего. Ему пришлось признать, что ему скучно. Но он улыбался, пожимал руки и позировал перед камерами. «Космо-Злотник» тяжёлой массой вздыбился над улицей, словно белокаменная усыпальница.
После торжественного открытия Эллсворт Тухи провёл Китинга в уютно декорированную под белую орхидею кабинку тихого дорогого ресторана. Открытие здания отмечалось широко и разнообразно, но Китинг ухватился за предложение Тухи и отклонил все другие приглашения. Тухи смотрел, как он жадно схватил свой бокал, едва плюхнувшись на сиденье.
— Всё прошло как нельзя лучше, — сказал Тухи. — Это, Питер, вершина того, что ты можешь ожидать от жизни. — Он скромно поднял свой бокал: — Выпьем за надежду, что впереди у тебя ещё много таких триумфов. Как сегодняшний.
— Спасибо, — сказал Китинг и снова торопливо схватил, не глядя, свой бокал, поднял его к губам, но обнаружил, что он уже пуст.
— Разве ты не гордишься своим успехом, Питер?
— Конечно, горжусь.
— Это хорошо. Таким ты мне нравишься. Сегодня ты выглядел очень эффектно. Ты будешь отлично смотреться в кинохронике.
Искра интереса проскочила во взгляде Китинга:
— Надеюсь, так и будет.
— Очень жаль, что ты не женат, Питер. Присутствие жены было бы сегодня очень кстати. Публике это нравится. Кинозрителям тоже.
— Кэти неважно смотрится при съёмке.
— Ах да, ты обручён с Кэти. Как я мог упустить это, ума не приложу. Вечно забываю. Ты прав, она плохо смотрится на фотографиях. И как ни пробую, не могу себе представить, чтобы Кэти подошла на роль хозяйки подобного торжества. Можно сказать немало добрых слов о Кэти, но эпитетов «изысканная», «блестящая» среди них не отыщешь. Извини меня, Питер. Я далеко унёсся в мыслях. Будучи так сильно связан с искусством, я склонен смотреть на вещи с чисто эстетической точки зрения. И когда я смотрел на тебя сегодня, то невольно представлял себе женщину, которая составила бы с тобой идеальную пару.
— И кто же это?
— О, не обращай на меня внимания. Всего лишь эстетическая фантазия. Жизнь не бывает настолько идеальной. И без того у тебя немало такого, чему можно позавидовать. Нельзя же добавлять к списку ещё и это.
— А всё же кто?
— Оставь, Питер. Её ты не получишь. Никто её не получит. Ты хорош, но не настолько.
— Кто?
— Доминик Франкон, конечно.
Китинг выпрямился на сиденье, и Тухи увидел в его глазах настороженность, возмущение, явную враждебность. Тухи спокойно выдержал его взгляд. Первым сдался Китинг, он снова обмяк и сказал просительно:
— О Господи, Эллсворт, оставь. Я её не люблю.
— А я и не считал, что ты в неё влюблён. Но я постоянно упускаю из виду то чрезмерное значение, которое средний человек обычно придаёт любви, половой любви.
— Я не средний человек, — устало сказал Китинг. Он протестовал машинально, без горячности.
— Взбодрись, Питер. Ты так сутулишься, что не тянешь на героя торжества.
Китинг выпрямился — резко, тревожно и сердито. Он сказал:
— Я всегда догадывался, что ты хочешь, чтобы я женился на Доминик. Почему? Зачем это тебе надо?
— Ты сам ответил на свой вопрос, Питер. Какое мне до этого дело? Но мы говорили о любви. О половой любви. Половая любовь, Питер, чувство глубоко эгоистическое. А эгоистические эмоции не приносят счастья. Или приносят? Возьмём, к примеру, сегодня. Вот вечер — настоящая услада для эгоиста. А был ли ты счастлив, Питер? Не трудись, ответа не требуется. Я хочу лишь подчеркнуть одно: не следует доверять личным импульсам. На деле желания человека значат очень мало. Нельзя добиться счастья, пока полностью не осознаешь, сколь ничтожны личные желания. Поразмысли минуту о сегодняшнем дне. Ты был сегодня, дорогой Питер, фигурой наименее значимой. Но так и должно быть. Значим не тот, кто создаёт, а те, для кого создают. Но ты не мог смириться с этим, поэтому и не испытал большого душевного подъёма, на который рассчитывал.
— Это верно, — пробормотал Китинг. Никому другому он бы ни за что в этом не признался.
— И ты лишил себя возможности испытать высшую гордость полного самоотречения, совершенного бескорыстия. Только когда научишься полностью отвергать своё Я, только когда сможешь посмеиваться над такими сантиментами взбрыкивающей плоти, как сексуальные позывы, только тогда ты достигнешь того величия, которого я всегда ожидал от тебя.
— Ты… ты действительно веришь, что я на это способен, Эллсворт? Правда?
— Я не сидел бы здесь, если бы не верил. Но вернёмся к любви. Личная любовь, Питер, большое зло, как и всё личное. Она всегда ведёт к несчастью. Непонятно почему? Личная любовь — акт отбора, акт предпочтения. Это акт несправедливости против всех людей на земле, которых ты лишаешь своей любви, произвольно отдавая её кому-то одному. Надо равно любить всех. Но этого благородного чувства не достигнешь, не убив в себе мелкие эгоистичные предпочтения. Они порочны и пусты, так как противоречат основному мировому закону — закону изначального равенства всех людей.
— Ты хочешь сказать, — загорелся интересом Китинг, — что в философском смысле, в глубинной своей основе все мы равны? Все без исключения?
— Безусловно, — ответил Тухи.
Китинг спрашивал себя, почему эта мысль так приятно греет ему душу. Его не смущало, что это приравнивало его к каждому карманнику, которых немало собралось в толпе на церемонии по случаю открытия. Эта мысль мелькнула у него подспудно — и ничуть его не смутила, — хотя идея полного равенства входила в явное противоречие со страстным стремлением к превосходству, которое подстёгивало его всю жизнь. Он отмахнулся от противоречия как от несущественного, он не думал ни о толпе, ни о сегодняшнем событии, он думал о человеке, которого здесь не было.
— Знаешь, Эллсворт, — сказал он, наклоняясь вперёд, ощущая какое-то неловкое, неоправданное удовольствие, — я… для меня нет ничего приятнее, чем сидеть здесь и беседовать с тобой. Сегодня выбор был большой, но я предпочитаю быть с тобой. Иной раз я спрашиваю себя: что бы я делал без тебя?