Он долго изучал чертежи, потом поднял голову. Он контролировал всё в своём лице, кроме выражения глаз.
— Нравится? — спросил Рорк.
— Не говори глупостей.
Он взял один из эскизов, подошёл к окну и стоял, снова и снова переводя взгляд с эскиза на улицу и на лицо Рорка.
— Невероятно, — сказал он. — Вот это. И вот это. — Он показал на улицу.
На перекрёстке внизу были клуб, жилой дом с коринфским портиком, тумба с афишей мюзикла на Бродвее, на крыше виднелась верёвка с серо-розовым нижним бельём, трепетавшим на ветру.
— И это в одном городе, на одной планете, — сказал Мэллори. — Но ты это сделал. Это возможно… Я больше никогда не буду бояться.
— Чего?
Мэллори осторожно положил эскиз на стол. И ответил:
— Вчера ты что-то сказал насчёт основного закона. Закона, требующего, чтобы человек выбирал лучшее… Смешно… Непризнанный гений — эта история стара как мир. А не приходило тебе в голову, что есть трагедия похуже — чрезмерно признанный гений?.. То, что множество людей — бедняги, которым не дано отличить лучшее, ещё пустяки. На это не стоит сердиться. Но как понять людей, которые видят лучшее, но, отличая, его же и отвергают?
— Невозможно понять.
— Конечно, невозможно. Как ни старайся. Я всю ночь думал о тебе. Не мог заснуть ни на минуту. И знаешь, в чём твой секрет? В твоей ужасной наивности.
Рорк громко расхохотался, глядя в мальчишеское лицо Мэллори.
— Нет же, — сказал Мэллори, — это не смешно. Я знаю, о чём говорю, а ты нет. Ты не можешь знать. По причине идеального здоровья. Ты так здоров, что болезнь для тебя непостижима. Ты знаешь, что болезни существуют, но поверить в них не можешь. А я могу. Кое в чём я умнее тебя, потому что слабее. Мне понятна… другая сторона. Потому и случилось со мной… то, что ты видел вчера.
— Это прошло.
— Возможно. Но не совсем. Больше я не боюсь. Но я знаю, ужас существует. Я знаю, каков этот ужас. Тебе этого не представить. Скажи, что самое ужасное можно себе представить? Для меня это остаться безоружным взаперти в камере с истекающим слюной хищным зверем или маньяком, рассудок которого пожрала болезнь. И у тебя нет ничего, кроме голоса и разума. Ты начинаешь, крича, объяснять ему, почему он не должен трогать тебя, ты произносишь прекрасные, неопровержимые слова, становишься глашатаем истины. И ты видишь, что он не спускает с тебя глаз, и тебе ясно: он тебя не слышит, до него не докричаться, ни за что, никак, хоть он и дышит, и передвигается перед тобой с какой-то своей целью. Вот это ужас. Вот что нависло над миром, крадётся где-то среди людей — нечто замкнутое в себе, безмозглое, беспринципное, но по-своему целеустремлённое и хитрое. Надеюсь, я не трус, но я его боюсь. И всё, что я знаю о нём, — он есть. Его цели мне неизвестны, неизвестно его имя.
— Принцип, олицетворяемый деканом, — сказал Рорк.
— Что?
— Нечто, о чём я размышляю время от времени… Мэллори, почему ты пытался застрелить Эллсворта Тухи? — Увидев глаза юноши, он добавил: — Если не хочешь, можешь не рассказывать.
— Я не люблю говорить об этом, — сразу напрягся Мэллори. — Но ты задал правильный вопрос.
— Присядем, — сказал Рорк, — поговорим о нашем заказе.
Рорк стал говорить о сооружении и задаче скульптора. Мэллори внимательно слушал. Рорк сказал в заключение:
— Только одна статуя. Она будет стоять здесь. — Он указал место на эскизе. — Пространство будет организовано вокруг неё. Статуя обнажённой женщины. Если тебе понятен замысел здания, то понятно, какой должна быть статуя. Её идея — человеческая душа, героическое в человеке. Одновременно и устремление, и свершение. Взыскующая Бога и обретающая себя. Показывающая, что нет более высокого совершенства, чем совершенство её формы… Никто, кроме тебя, не сможет изваять такое.
— Да.
— Ты будешь работать на тех же условиях, на каких я работаю на заказчика. Ты знаешь, что мне нужно, в остальном ты предоставлен сам себе. Твори, как знаешь; я мог бы предложить тебе натурщицу, но, если она тебе не подойдёт, подбери другую по своему желанию.
— Кого ты выбрал?
— Доминик Франкон.
— О Боже!
— Знаешь её?
— Видел. Если бы она согласилась… Господи! Другой нельзя и желать. Она… — Он осёкся. Потом добавил: — Она не станет позировать. Для тебя — ни за что.
— Станет.
Гай Франкон, услышав об этом, пытался возражать.
— Послушай, Доминик, — сердито сказал он. — Всему есть предел. Даже для тебя. Зачем тебе это? Да ещё для здания, которое возводит Рорк. После всех твоих стараний насолить ему. Неудивительно, что люди теперь говорят. Если бы речь шла о ком-то другом, никто бы и слова не сказал, даже не заметил бы. Но ты и Рорк! Я шагу ступить не могу из-за расспросов. Что прикажешь мне делать?
— Закажи себе копию статуи, отец. Она будет прекрасна.
Питер Китинг не хотел обсуждать эту тему. Но, встретив Доминик на вечеринке, спросил против воли:
— Правда, что ты позируешь для статуи в храме Рорка?
— Да.
— Доминик, мне это не нравится.
— Вот как?
— Извини меня. Конечно, я не вправе… Тут всего лишь… Одного не могу понять — как ты могла подружиться с Рорком? С кем угодно, только не с ним.
Казалось, она заинтересовалась:
— А что?
— Ну, не знаю…
Его встревожил пристальный взгляд Доминик.
— Возможно, дело в том, — забормотал он, — что твоё презрительное отношение к его работам было не вполне справедливым. Сам я был просто счастлив, что ты его так… так… но всё это было как-то не в твоём духе.
— Не в моём?
— Да. Но как человек он ведь тебе тоже не нравится?
— Нет, как человек он мне не нравится.
Эллсворт Тухи тоже был недоволен.
— Очень неумно с твоей стороны, Доминик, — сказал он, когда они оказались вдвоём в его кабинете. И голос его звучал отнюдь не плавно.
— Я знаю.
— Не лучше ли передумать и отказаться?
— Я не передумаю, Эллсворт.
Тухи пожал плечами и сел; через минуту он улыбнулся:
— Хорошо, дорогая, поступай как знаешь.
Она вертела карандаш в пальцах и ничего не сказала.
Тухи зажёг сигарету.
— Итак, он нанял Стивена Мэллори, — сказал он.
— Да. Забавное совпадение, так ведь?
— Вовсе не совпадение, дорогая. Подобных совпадений не бывает. За ними скрыта закономерность. Хотя я уверен, что он не в курсе и никто не руководил его выбором.