Рорк ещё не видел храм Стоддарда после перестройки. Одним ноябрьским вечером он отправился взглянуть на него. Он не знал, чему подчинил страх увидеть здание в новом виде: боли или чувству торжества.
Было поздно, и парк вокруг здания был безлюден. Сооружение погрузилось во мрак, лишь одно окно наверху во дворе было освещено. Рорк долго стоял и смотрел на здание.
Дверь под греческим портиком открылась, и появилась лёгкая фигура мужчины. Он быстро и уверенно сбежал по ступенькам. Потом остановился.
— Добрый вечер, мистер Рорк, — тихо сказал Эллсворт Тухи.
Рорк взглянул на него без удивления.
— Добрый вечер, — ответил он.
— Пожалуйста, не убегайте, — в голосе Тухи не было насмешки, тон был серьёзен.
— Не собирался.
— Я знал, что когда-нибудь вы здесь появитесь, и мне хотелось оказаться здесь, когда это произойдёт. Я придумывал всякие предлоги, чтобы почаще бывать здесь, — в голосе не чувствовалось торжества, он звучал тускло и обыденно.
— И что же?
— Не стоит отказываться от разговора со мной. Видите ли, я понимаю то, что вы создаёте. А вот как я своё понимание употребляю, это другое дело.
— Употребляйте, как вам заблагорассудится. Это ваше право.
— Я понимаю ваше творчество лучше кого-либо, за исключением разве что Доминик Франкон. А возможно, лучше, чем она. Это немало, не правда ли, мистер Рорк? Вокруг вас немного людей, которые могут утверждать подобное. Так что связь между нами более прочная, чем если бы я был вашим преданным, но слепым поклонником.
— Я знал, что вы понимаете.
— Тогда вы не будете возражать против разговора.
— О чём?
В потёмках могло показаться, что Тухи вздохнул. После паузы он показал на здание и спросил:
— Это вам понятно?
Рорк не ответил.
Тухи продолжал, не возвышая голоса:
— Как это выглядит для вас? Как бессмысленное нагромождение? Как случайный лесной завал? Как хаотическое творение неразумных сил? Но так ли это, мистер Рорк? Нет ли здесь метода и закономерности? Не открываются ли они вам, человеку, знающему язык архитектуры и смысл формы? Нет ли здесь цели?
— Не вижу смысла обсуждать это.
— Мистер Рорк, мы здесь одни. Почему вы не скажете, что вы думаете обо мне? В такой форме, в какой вам угодно. Никто нас не услышит.
— Но я о вас не думаю.
На лице Тухи было выражение внимания, он прислушивался к чему-то простому, как судьба. Он долго молчал, и Рорк спросил:
— Что вы хотели мне сказать?
Тухи посмотрел на него, затем на голые деревья, обступившие их, на реку, бежавшую поодаль внизу, и на безмерный шатёр неба, поднимавшийся за рекой.
— Ничего, — ответил Тухи.
Он зашагал прочь, в тишине его шаги резко и ровно скрипели по гравию, как выстрелы клапанов паровой машины.
Рорк остался один на пустынной дорожке. Он смотрел на здание.
Гейл Винанд поднял пистолет к виску.
Он почувствовал, как металлический кружок прижался к коже, — и ничего больше. С тем же успехом он мог притронуться к голове свинцовой трубой или золотым кольцом — просто небольшой кружок.
— Сейчас я умру, — громко произнёс он — и зевнул.
Он не чувствовал ни облегчения, ни отчаяния, ни страха. Последние секунды жизни не одарили его даже осознанием этого акта. Это были просто секунды времени; несколько минут назад в руках у него была зубная щётка, а теперь он с тем же привычным безразличием держит пистолет.
«Так нельзя умирать, — подумал он. — Нужно же чувствовать или большую радость, или всеобъемлющий страх. Надо же чем-то обозначить собственный конец. Пусть я почувствую приступ страха и сразу нажму на спусковой крючок». Он не почувствовал ничего.
Он пожал плечами, опустил пистолет и постоял, постукивая им по ладони левой руки. «Всегда говорят о чёрной смерти или о красной, — подумал он, — твоя же, Гейл Винанд, будет серой. Почему никто никогда не говорил, что это и есть беспредельный страх? Ни воплей, ни молений, ни конвульсий. Ни безразличия честной пустоты, очищенной огнём некоего великого несчастья. Просто скромненько-грязненький, мелкий ужас, неспособный даже напугать. Не можешь же ты опуститься до такого, — сказал он себе, — это было бы проявлением дурного вкуса».
Он подошёл к стене своей спальни. Его пентхаус был надстроен над пятьдесят седьмым этажом роскошного отеля, которым он владел в центре Манхэттена; внизу он мог видеть весь город. Спальней служила прозрачная клетка на крыше, стенами и потолком которой были огромные стеклянные панели. Вдоль стен протянулись гардины из пепельно-голубой замши, они могли закрыть комнату, если он пожелает; потолок всегда оставался открыт. Лёжа в постели, он мог наблюдать звёзды над головой, видеть блеск молний, следить, как капли дождя разбиваются в гневных, сверкающих всплесках света о невидимую преграду. Он любил гасить свет и полностью раскрывать гардины, когда был в постели с женщиной. «Мы совершаем соитие на виду у шести миллионов», — пояснял он ей.
Сегодня он был один. Гардины были раскрыты. Он смотрел на город. Было поздно, и великое буйство света внизу начало меркнуть. Он подумал, что готов смотреть на город ещё много, много лет, но и не имеет ничего против того, чтобы никогда его больше не видеть.
Он прислонился к стене и сквозь тонкий тёмный шёлк своей пижамы почувствовал её холод. На нагрудном кармане пижамы была вышита белая монограмма «Г.В.», воспроизводившая его подпись, — именно так он подписывался своими инициалами одним властным движением руки.
Утверждали, что самым обманчивым в Гейле Винанде была внешность. Он выглядел как порочный и чрезмерно утончённый последний представитель старинного, погрязшего в многовековой роскоши рода, хотя все знали, что он поднялся из грязи. Он был чрезмерно строен — настолько, что не мог считаться физически красивым, казалось, вся его плоть уже выродилась. У него не было необходимости держаться прямо, чтобы произвести впечатление жёсткости. Подобно изделиям из дорогой стали, он склонялся, сгибался и заставлял окружающих чувствовать не свою позу, а туго сжатую пружину, готовую выпрямить его в любой миг. Ему не требовалось ничего сильнее этого намёка, он редко стоял выпрямившись, движения и позы его были ленивы и расслаблены. И какие бы костюмы он ни носил, они придавали ему вид совершеннейшей элегантности.
Его лицо не вписывалось в современную цивилизацию, скорее в античный Рим — лицо бессмертного патриция. Его волосы с лёгкой сединой были гладко зачёсаны назад, обнажая высокий лоб, рот был большим и тонким, глаза под выгнутыми дугами бровей были бледно-голубыми и при фотосъёмке выглядели двумя сардоническими белыми овалами. Один художник попросил его позировать для Мефистофеля; Винанд рассмеялся и отказался, а художник с горечью наблюдал за ним, потому что смех превратил его лицо в идеальную модель.