— Извини, я буду осторожнее.
Он ждал, когда она выберет предмет для разговора. Она молчала. Он вдруг подумал, что она никогда не заговаривала с ним первой — за все двадцать месяцев их супружеской жизни. Он сказал себе, что это смешно и невозможно; он попытался вызвать в памяти хоть один случай, когда она обратилась бы к нему. Конечно же, обращалась; он вспомнил, как она спросила: «Когда ты сегодня вернёшься?» и «Хочешь ли ты включить Диксонов в список гостей во вторник?» — и многое другое вроде этого.
Он посмотрел на неё. Она не выглядела скучающей или не желающей замечать его. Вот она сидит, бодрая и внимательная, как будто быть с ним — всё, что ей нужно; она не принялась за книгу, не углубилась в собственные мысли. Она смотрит прямо на него, не мимо него, как бы ожидая, когда он заговорит. Она всегда смотрела прямо на него, как сейчас; только сегодня он задумался над тем, нравится ли ему это. Нет, пожалуй, не совсем, это не позволяло увильнуть в сторону ни тому, ни другому.
— Я только что закончил «Доблестный камень в мочевом пузыре», — начал он. — Прекрасная книга. Создание искрящегося гения, злой дух, обливающийся слезами, клоун с золотым сердцем, водрузившийся на миг на трон Господа Бога.
— Я читала эту рецензию в воскресном номере «Знамени».
— Я читал саму книгу. Ты же знаешь.
— Как мило с твоей стороны.
— Угу? — Он услышал одобрение в её голосе и был польщён.
— Очень любезно по отношению к автору. Я уверена, что ей нравятся люди, которые читают её книги. Очень мило, что ты потратил на неё время, заранее зная, что должен думать о книге.
— Я не знал. Но оказалось, что я согласен с автором статьи.
— В «Знамени» работают настоящие профессионалы.
— Это верно. Конечно. Так что ничего страшного, если я с ними согласен.
— Конечно, ничего. Я всегда соглашаюсь.
— С кем?
— Со всеми.
— Ты смеёшься надо мной, Доминик?
— Разве ты дал повод?
— Нет. Не вижу, каким образом. Нет, конечно, не давал.
— Тогда я не смеюсь.
Китинг помолчал. Он услышал проезжавший внизу по улице грузовик, эти звуки заполнили несколько секунд, а когда они смолкли, заговорил вновь:
— Доминик, мне хочется знать, что ты думаешь.
— О чём?
— О… о… — Он поискал что-нибудь позначительнее и закончил: — О Винсенте Ноултоне.
— Я считаю, он человек вполне достойный того, чтобы целовать его зад.
— Ради Бога, Доминик!
— Извини. Скверный английский и скверные манеры. Это, конечно, не так. Ну что ж, скажем так: Винсент Ноултон — человек, с которым приятно поддерживать знакомство. Старые семьи заслуживают того, чтобы к ним относились с большим почтением, и мы должны проявлять терпимость к мнениям других, потому что терпимость — одна из величайших добродетелей, и было бы нечестным навязывать своё мнение о Винсенте Ноултоне, а если ты дашь ему понять, что он тебе нравится, он будет рад помочь тебе, потому что он очень милый человек.
— Ну вот, теперь это на что-то похоже, — сказал Китинг. Он чувствовал себя как дома в привычном стиле разговора. — Я полагаю, что терпимость — вещь очень важная, потому что… — Он помолчал. И закончил без всякого выражения: — Ты сказала точно то же самое, что и раньше.
— Так ты заметил, — сказала она. Она произнесла это равнодушно, просто как факт. В её голосе не было иронии, хотя ему этого хотелось бы, ведь ирония подтверждала бы признание его личности, желание уязвить его. Но в её голосе никогда не было личных ноток, связанных с ним, — за все двадцать месяцев.
Он посмотрел на огонь в камине. Вот что делает человека счастливым — сидеть и мечтательно смотреть на огонь — у своего собственного камина, в своём собственном доме; это было то, о чём он всегда слышал и читал. Он смотрел, не мигая, на пламя, стараясь проникнуться установленной истиной. «Пройдёт ещё минута этого покоя, и я почувствую себя счастливым», — подумал он, сосредоточиваясь. Но ничего не произошло.
Он подумал о том, как убедительно мог бы описать эту сцену друзьям, заставив их позавидовать полноте его счастья. Почему же он не мог убедить в этом себя? У него было всё, чего он когда-либо желал. Он хотел главенствовать — и вот уже целый год являлся непререкаемым авторитетом в своей профессии. Он хотел славы — и у него уже накопилось пять толстенных томов посвящённых ему публикаций. Он хотел богатства — и у него уже достаточно денег, чтобы обеспечить себе жизнь в роскоши. Сколько людей боролось и страдало, чтобы добиться того, чего он уже достиг? Сколькие мечтали, истекали кровью и погибали, так ничего и не достигнув? «Питер Китинг — самый счастливый парень на свете». Сколько раз он слышал это?
Последний год был лучшим в его жизни. К тому, чем владел, он прибавил невозможное — Доминик Франкон. Было так приятно небрежно рассмеяться, когда друзья повторяли: «Питер, как это тебе удалось?» Было настоящим наслаждением, представляя её, легко бросить «моя супруга» и увидеть глупый, безотчётный блеск зависти в глазах. Однажды на большом приёме какой-то подвыпивший элегантный тип, подмигнув, спросил его, не в силах скрыть своих намерений:
— Послушай, ты не знаком с той роскошной женщиной?
— Немного, — с удовлетворением ответил Питер, — это моя жена.
Он часто благодарно повторял себе, что их брак оказался намного удачнее, чем он предполагал. Доминик стала идеальной женой. Она полностью посвятила себя его интересам: делала всё, чтобы нравиться его клиентам, развлекала его друзей, вела его хозяйство. Она ничего не изменила в его упорядоченной жизни: ни рабочего расписания, ни меню, даже обстановки. Она ничего не принесла с собой — только свою одежду; она не прибавила ни единой книги, даже пепельницы. Когда он высказывал своё мнение о чём-либо, она не спорила, она соглашалась с ним. Она охотно, как будто так и должно быть, растворилась в его заботах.
Он ожидал смерча, который поднимет его на воздух и разобьёт о неведомые скалы. И не обнаружил даже ручейка, впадающего в мирные воды его жизни. Словно кто-то пришёл и спокойно опустился в её плавно текущие воды; нет, это было даже не плавание — действие активное и требующее усилий, а следование за ним по течению. Если бы ему была дана власть определять, как должна вести себя Доминик после свадьбы, он бы потребовал, чтобы она вела себя так, как сейчас.
Только ночи оставляли его в неприятной неудовлетворённости. Она отдавалась, когда ему этого хотелось. Но всё было как в их первую ночь: в его руках была безразличная плоть, Доминик не выказывала отвращения, но и не отвечала ему. С ним она всё ещё оставалась девственницей: он никак не мог заставить её что-то почувствовать. Каждый раз, терзаясь оскорблённым самолюбием, он решал больше не прикасаться к ней. Но желание возвращалось, возбуждённое постоянным лицезрением её красоты. И он отдавался ему, когда не мог сопротивляться, но не часто.