Винанд встал, в голосе его прозвучали облегчение и сожаление:
— Правильно, мистер Китинг. На какой-то момент вы почти оправдали ваш брак. Пусть всё останется так, как мы договаривались. Спокойной ночи.
Китинг не пошёл домой. Он отправился к Нейлу Дьюмонту, своему новому дизайнеру и лучшему другу. Нейл Дьюмонт был высоким, нескладным, анемичным светским молодым человеком, плечи которого опустились под бременем слишком многих знаменитых предков. Он не был хорошим дизайнером, но у него были связи. Он рабски ухаживал за Китингом в конторе, а Китинг рабски ухаживал за ним в нерабочие часы.
Он нашёл Дьюмонта дома. Они захватили с собой Гордона Прескотта и Винсента Ноултона и выкатились, чтобы устроить дикую пьянку. Китинг пил немного. Он платил. Платил больше, чем было надо. Казалось, он озабочен единственно тем, за что бы ещё заплатить. Он раздавал огромные чаевые. Он постоянно спрашивал: «Мы ведь друзья? Разве мы не друзья? Разве мы не?..» Он смотрел на окружавшие его рюмки, следил, как переливается свет в бокалах. Он смотрел на три пары глаз, не очень отчётливо различимых, но время от времени с удовольствием обращавшихся в его сторону, — они были нежными и заботливыми.
В тот же вечер, уложив чемоданы, Доминик отправилась к Стивену Мэллори.
Она не виделась с Рорком уже двадцать месяцев. Время от времени она заглядывала к Мэллори. Мэллори понимал, что эти посещения были передышками в той войне, для которой она не может подыскать названия, он понимал, что ей не хотелось приходить, что редкие вечера, проведённые с ним, были временем, вырванным из её жизни. Он никогда ни о чём не спрашивал, но был рад видеть её. Они разговаривали спокойно, по-товарищески, как давно женатые люди, словно он обладал её телом, но ощущение чуда давным-давно миновало, ничего не оставив, кроме блаженного чувства близости. Он никогда не касался её тела, но обладал им в более глубоком смысле, пока работал над её статуей, и они не потеряли особого чувства друг друга, возникшего между ними благодаря статуе.
Открыв дверь и увидев её, он улыбнулся.
— Привет, Доминик.
— Привет, Стив. Не вовремя?
— Всё в порядке, проходи.
У него была огромная неопрятная студия в старом доме. Она заметила изменения со времени своего последнего посещения. Помещение приняло весёлый вид, как человек, который слишком долго сдерживал дыхание, а потом вздохнул полной грудью. Она увидела подержанную мебель, потёртый яркий восточный ковёр, агатовые пепельницы, статуэтки из археологических раскопок — всё, что Мэллори захотелось купить после того, как ему внезапно повезло с Винандом. Но стены выглядели странно голыми над этим весёлым беспорядком. Картин он не покупал. В студии висел только один набросок — рисунок храма Стоддарда, сделанный самим Рорком.
Она медленно осматривалась, замечая каждый предмет и причину его появления. Он подтолкнул к камину два кресла, и они уселись по обе стороны огня.
Он просто сказал:
— Клейтон, штат Огайо.
— Что делает?
— Новый универмаг для Джейнера. Пятиэтажный. На главной улице.
— Сколько он уже там?
— Около месяца.
Это было первое, что он говорил, когда бы она ни приходила, не заставляя её спрашивать. С ним было просто, он избавлял её от необходимости объяснений или вопросов, кроме того, он ничего не обсуждал.
— Я завтра уезжаю, Стив.
— Надолго?
— На шесть недель. В Рино.
— Я рад.
— Лучше не говорить сейчас, что я сделаю, когда вернусь. Вряд ли ты будешь рад.
— Я попытаюсь, если тебе хочется это сделать.
— Именно это мне и хочется сделать.
Одно полено на груде углей не прогорело, его раздробили на мелкие куски, и оно тлело, не вспыхивая, обрамляя продольной полосой огонь. Мэллори наклонился и подбросил новое полено. Оно разорвало продольную полосу над огнём, разбросав кучу искр на покрытые сажей кирпичи.
Он заговорил о своей работе. Она слушала как эмигрант, услышавший вдруг обрывки родной речи.
Помолчав, она спросила:
— Как он, Стив?
— Как всегда. Ты же знаешь, он не меняется.
Он стукнул кочергой по полену. Несколько угольков вывалилось из камина. Он отправил их обратно и сказал:
— Я часто думаю, что он единственный из нас достигнет бессмертия. Я не имею в виду, что он прославится или не умрёт. Ведь он уже живёт в бессмертии. Я думаю, что сама идея бессмертия создана для таких, как он. Ты же знаешь, как люди хотят стать бессмертными. Но они умирают с каждым прожитым днём. Они всегда уже не те, что при прошлой встрече. Каждый час они убивают какую-то часть себя. Они меняются, отрицают, противоречат — и называют это развитием. В конце концов, не остаётся ничего, ничего не пересмотренного и не преданного; как будто человек никогда не был цельной личностью, лишь последовательностью сменяющих друг друга определений. Как же они надеются на постоянство, которого не испытали ни разу в жизни? Но Говард — его нельзя представить иначе, как живущим вечно.
Она сидела, глядя на огонь, который придавал её лицу обманчивое подобие жизни.
Через некоторое время он спросил:
— Тебе нравятся вещи, которые я приобрёл?
— Нравятся, и нравится, что они у тебя.
— Я ещё не рассказал тебе, что со мной произошло со времени нашей последней встречи. Совершенно невероятно. Гейл Винанд…
— Да, я знаю.
— Знаешь? Винанд — почему он выбрал именно меня?
— Это я тоже знаю. Расскажу, когда вернусь.
— У него поразительный нюх. Поразительный для него. Он купил самое лучшее.
— Да, он это может. — Затем без всякого перехода, как будто он знал, что она имеет в виду не Винанда, Доминик спросила: — Стив, он когда-нибудь спрашивал обо мне?
— Нет.
— Ты говорил ему, что я захожу сюда?
— Нет.
— Это… это ради меня?
— Нет. Ради него.
Он понял, что сказал ей всё, что она хотела знать. Поднимаясь, она сказала:
— Давай попьём чайку. Покажи мне, где ты всё держишь. Я приготовлю.
Доминик выехала в Рино рано утром. Китинг ещё спал, и она не стала будить его, чтобы попрощаться.
Открыв глаза, он сразу понял, что она уехала. Он понял это, даже не глядя на часы, — по особенной тишине в доме. Он подумал, что следовало бы сказать: «Скатертью дорога», — но не сказал этого и не ощутил. Все его ощущения выражались широкой и плоской сентенцией: «Это бесполезно», не относящейся ни к нему, ни к Доминик. Он остался один. Он лежал на спине в своей кровати, беспомощно раскинув руки. На его лице застыло обиженное выражение, в глазах таилось удивление. Он чувствовал, что всему пришёл конец, что это смерть, и дело не в потере Доминик.