Подпись гласила: «Гейл Винанд».
Когда его сознание вернулось к окружающему миру, он уже стоял на ярко освещённой улице, на чистом тротуаре, и на него, расположившись в парусиновом шезлонге, смотрела из витрины магазина изящная восковая фигура женщины. На ней была серебристая ночная рубашка и открытые сандалии, с пальца поднятой руки свисала нитка жемчуга.
Он не помнил, когда выбросил газету. Он больше не держал её в руках. Он посмотрел назад. Невозможно отыскать газету, если не знаешь, где, на какой улице выбросил её. Да и зачем? Таких газет множество. Город полон ими.
«Ты стал важной частью моей жизни, а такое уже не повторится».
Говард, эту передовицу я написал сорок лет назад. Я написал её в шестнадцать лет однажды ночью на крыше дома.
Он двинулся дальше. Перед ним тянулась ещё одна улица, длинный туннель, вырубленный в скале, по которому была пропущена до самого горизонта зелёная цепочка дорожных сигналов. Как чётки, подумал он. Шагай от одной зелёной бусины к другой. Нет, не те слова, думал он, но они звучали в нём. Mea culpa… mea culpa… mea maxima culpa [6] .
Он шёл мимо витрины, в которой была выставлена старая, сморщенная обувь, мимо часовни с крестом на двери, мимо выцветшего, порванного портрета кандидата на выборах двухлетней давности, мимо лавки зеленщика с ящиками загнившей зелени на тротуаре. Улицы сужались, стены надвигались друг на друга. Он чувствовал запах реки, вокруг редких огней дымился туман.
Он был в Адской Кухне.
Фасады домов вокруг выглядели так, будто стены внутренних дворов вывернулись наружу, бесстыдно обнажив неприглядную тайну упадка, равнодушно выставленного напоказ. Из закусочной на углу доносились крики то ли веселья, то ли ссоры.
Он остановился посреди улицы. Он внимательно рассматривал каждую тёмную щель, заколоченные стены, крыши и окна.
Я так и не выбрался отсюда.
Я так и не выбрался. Я сдался перед зеленщиком, перед матросами на пароме, перед владельцем игорного дома. Не ты здесь главный. Не ты здесь главный. И не был главным нигде и никогда, Гейл Винанд. Ты просто увеличил собой число тех, кем распоряжаются.
Потом он взглянул поверх домов, туда, где вдалеке высились небоскрёбы. Он увидел лишь обозначенные огнями контуры; огни, казалось, плыли без опоры в чёрном небе — горный пик, подвешенный в воздухе, небольшой светящийся шпиль, спустившийся сверху. Он знал эти шпили и мог представить здания целиком. Вы мои судьи, думал он, и свидетели. Вы вольно возвышаетесь над прогнувшимися крышами. Вы выстреливаете шпилями в небеса, преодолевая тяготение и усталость, вялость и безволие. Глаз слаб и уже через милю не увидит этого всплеска воли, но вы остаётесь, вы существуете — и вы, и город. Так и в веках немногие мужи стоят одиноко, но неколебимо, чтобы мы могли оглянуться и сказать: есть истина в человеке. От вас не укрыться. Меняются улицы, но стоит лишь поднять взор — и вот вы, неизменные, не подверженные переменам. Вы видели, как я бродил сегодня по городу. Вы знаете каждый мой шаг и все мои годы. И вас я предал. Ибо я был рождён стать одним из вас.
Он двинулся дальше. Было поздно. Круги света недвижно лежали под фонарями на пустынных улицах. Время от времени гудели такси — безответно, как звонок в пустой квартире. Он видел выброшенные газеты — на мостовой, на скамейках в скверах, в урнах на перекрёстках. Сегодня вечером в городе разошёлся большой тираж «Знамени». «Альва, газета пошла в гору», — подумал он.
Он остановился, увидев номер «Знамени» на обочине дороги. Он лежал первой полосой вверх, и на лице Рорка отпечатался грязный след резиновой подмётки.
Он наклонился, медленным движением поднял газету. Сложив, он сунул газету в карман и двинулся дальше.
Неведомая подошва с неведомых ног, которые я пустил гулять по городу.
Я всех их впустил в мир. Я сотворил каждого из тех, кто разрушил мою личность. На земле обитает чудовище, оно сковано собственным бессилием, но я выпустил его на свободу. Без меня они были бы беспомощны. Они не способны сами сотворить что-либо. Я дал им оружие. Я отдал им свою силу, энергию, жизненную мощь. Я сотворил зычный голос и позволил им диктовать слова. Женщина, бросившая мне в лицо свекольную ботву, имела на это право. Я дал ей эту возможность.
Можно предать любого, можно простить любого. Но не тех, кому для величия не хватило духа и храбрости. Можно простить Альву Скаррета. Ему нечего было предавать. Можно простить Митчела Лейтона. Но не меня. Я родился не для того, чтобы получать жизнь из вторых рук.
Стоял летний день, безоблачно прохладный, как будто невидимая водяная плёнка закрыла солнце и тепловая энергия трансформировалась в чёткость линии, яркость красок, в сияние городского пейзажа. По всему городу, как серая пена после набега волны, валялось множество экземпляров «Знамени». Весь город, посмеиваясь, читал о том, что Винанд переменил фронт.
— То-то же, — сказал Гэс Уэбб, председатель комитета «Мы не читаем Винанда».
— Дал отбой, но ловко, — сказал Айк.
— Хотела бы я взглянуть сегодня в лицо великому Гейлу Винанду, — сказала Салли Брент.
— Да и пора уже, — сказал Гомер Слоттерн.
— Великолепно! Винанд сдался, — сказала женщина с плотно сжатыми губами, она мало знала о Винанде и ничего о сути дела, но ей нравилось слышать, как люди сдаются. В каком-то доме на кухне толстушка-хозяйка соскребла остатки еды с тарелок на газетный лист, она никогда не читала первой полосы, её интересовал только любовный сериал на второй странице. Она завернула луковую шелуху и куриные косточки в «Знамя».
— Великий день, — сказал Ланселот Клоуки, — но профсоюз не одобряю. Как они могли так поступить с тобой, Эллсворт?
— Не будь ослом, Лэнс, — ответил Эллсворт Тухи.
— Что ты имеешь в виду?
— А то, что я велел им согласиться на эти условия.
— Ты велел?
— Вот именно.
— Господи Иисусе! «Вполголоса»…
— Ты ведь можешь перебиться без «Вполголоса» ещё месяц-другой? Сегодня я подал в комиссию по трудовым спорам заявление о своём восстановлении на работе в «Знамени». Есть много способов добиться своего, Лэнс. Не мытьём, так катаньем. Важно сломать хребет зверю.
В тот вечер Рорк нажал кнопку звонка у входа в дом Винанда. Дверь открыл дворецкий и сказал: «Мистер Винанд не может принять вас, мистер Рорк». С противоположной стороны улицы Рорку был виден квадрат света высоко под крышей — светилось окно кабинета Винанда.
Утром Рорк появился у Винанда в редакции. Секретарь Винанда сказала ему:
— Мистер Винанд не может принять вас, мистер Рорк. — И добавила очень вежливым, бесстрастным тоном: — Мистер Винанд просил передать вам, что не желает больше когда-либо видеть вас.