— Ага… понятно. Значит, не можете выполнить задание? Точнее, не хотите?
— Если вам так больше нравится.
— Слушайте, вы, дерзкий болван, это же неслыханно!
Рорк поднялся:
— Мне можно идти, мистер Франкон?
— За всю свою жизнь, — заорал Франкон, — за все годы работы я ещё не видел ничего подобного! Зачем вас сюда наняли? Чтобы вы заявляли мне, что вы согласны делать, а что не согласны?! Чтобы поучать меня, критиковать мой вкус, выносить приговоры?!
— Я ничего не критикую, — еле слышно сказал Рорк. — И никаких приговоров не выношу. Просто есть вещи, которые я делать не могу. И довольно об этом. Позвольте идти?
— Иди-иди! Из кабинета моего иди и из фирмы! Иди и не возвращайся! Хоть к чёрту, к дьяволу! Иди и подыщи себе другое место! Попробуй поищи дурака, который тебя возьмёт! Получай расчёт и убирайся!
— Да, мистер Франкон.
Вечером Рорк пешком дошёл до подвального кабачка, куда всегда заходил после работы Майк. Теперь Майк работал на строительстве фабрики, которое вёл тот же подрядчик, что и на других самых крупных объектах Франкона. Днём Майк рассчитывал встретиться с Рорком на площадке, куда тот должен был приехать с проверкой. Поэтому сейчас он встретил Рорка неприветливо:
— В чём дело, рыжий? Филонишь?
Услышав, что произошло, Майк замер, сделавшись похожим на оскалившего зубы бульдога.
— Вот сволочи, — бормотал он в промежутках между более сильными эпитетами, — какие же сволочи!..
— Успокойся, Майк.
— Ну и куда теперь, рыжий?
— Подыщу что-нибудь в том же духе — до тех пор, пока сегодняшняя история не повторится.
Вернувшись из Вашингтона, Китинг сразу же прошёл в кабинет Франкона. В чертёжную он не заглядывал и новостей не слышал. Франкон тепло приветствовал его:
— Ну, малыш, просто здорово, что ты вернулся! Коньячку или виски с содовой?
— Нет, спасибо. Угости лучше сигаретой.
— Держи… Выглядишь превосходно! Лучше всех. Как это тебе удаётся, везунчик? Мне надо тебе столько порассказать! Как идут дела в Вашингтоне? Всё в порядке? — Китинг не успел и рта раскрыть, как Франкон затараторил дальше: — Со мной случилась пренеприятная вещь. Очень огорчительная. Помнишь Лили Ландау? Мне-то казалось, что у меня с ней всё на мази, но, когда я её последний раз встретил, получил от ворот поворот! И знаешь, кто её отбил? Ты не поверишь! Гейл Винанд собственной персоной! Высоко летает девка! Во всех его газетах — сплошные её портреты, ножки — ты бы видел! Счастье привалило! А что я могу предложить ей взамен этого? А он знаешь что сделал? Помнишь, как она всегда говорила — никто, дескать, не может дать ей то, чего ей больше всего хочется: родного дома, милой австрийской деревушки, где она родилась? И представляешь, Винанд купил эту чёртову деревушку и перевёз сюда — всю до последнего гвоздика! Здесь он заново собрал её на берегу Гудзона. Там она сейчас и стоит, с булыжной мостовой, церковью, яблонями, свинарниками и прочим! А две недели назад он взял и подарил всё это Лили. А как же иначе? Если царь вавилонский сумел построить висячие сады для своей затосковавшей по дому жёнушки, то чем Гейл Винанд хуже? Лили, конечно, расплывается в улыбках и благодарностях, но на самом деле ей, бедняжке, совсем не весело. Ей куда больше хотелось бы норковую шубу. А эта проклятая деревня ей ни к чёрту не нужна. И Винанд это прекрасно знал. А вот, поди ж ты, деревня-то стоит, на самом Гудзоне. Вчера он устроил для неё приём, прямо там, в деревне. Костюмированный бал, где сам мистер Винанд изволил появиться в костюме Чезаре Борджиа {40}! А кем ему ещё быть? И знаешь, такая была вечеринка! Такое говорят, что ушам не веришь! Но ты же понимаешь, это Винанд, ему всё можно! А на другой день он знаешь что придумал? Притащился с целым выводком детишек, которые, видишь ли, никогда не видели австрийской деревни, филантроп хренов! А потом забил все газеты фотографиями этого выдающегося события и слюнявыми статейками о ценности образования. Конечно, тут же получил кучу восторженных писем от женских клубов! Хотел бы я знать, что он станет делать с деревней, когда даст отставку Лили. А это скоро произойдёт, поверь мне, они у него подолгу не задерживаются. Как ты думаешь, тогда у меня с ней что-нибудь получится?
— Непременно, — сказал Китинг. — Не сомневайся. А как дела здесь, в бюро?
— Прекрасно. Как всегда. Лусиус простудился и выжрал весь мой лучший арманьяк. Ему же это для сердца вредно, да и стоит сто долларов ящик!.. Кроме всего прочего, Лусиус влип в мерзкую историю. И всё из-за этой его мании, фарфора, будь он неладен! Пошёл, понимаешь, и купил чайничек у скупщика краденого. А ведь прекрасно знал, что товарец-то ворованный! Пришлось мне попотеть, чтобы избавить его от публичного скандала… И кстати, я уволил твоего приятеля, как бишь его?.. Рорка.
— Да? — сказал Китинг и после секундной паузы спросил: — А за что?
— Такой наглый выродок! И где ты его откопал?
— А что произошло?
— Я, понимаешь, хотел оказать ему любезность, дать возможность показать себя. Попросил его сделать эскиз дома Фаррела, ну, ты помнишь, того самого, который Брент в конце концов спроектировал, и мы уломали Фаррела принять этот проект. Да-да, упрощённый дорический. Так вот, твой приятель наотрез отказался это делать. Идеалы у него какие-то или что-то вроде. Короче, я указал ему на дверь… Что такое? Чему ты улыбаешься?
— Так просто. Представил себе эту сцену.
— Только не проси меня принять его обратно.
— Что ты! И не подумаю.
В течение нескольких дней Китинга не покидала мысль, что надо бы навестить Рорка. Он не знал, что скажет Рорку, но смутно чувствовал, что что-то сказать надо. Но он всё откладывал. В работе у него появлялось всё больше уверенности, и он чувствовал, что Рорк ему не так уж и нужен. День шёл за днём, а он так и не заходил к Рорку и даже испытывал некоторое облегчение от того, что теперь может спокойно забыть о его существовании.
Из окон своей комнаты Рорк видел крыши, цистерны с водой, трубы, бегущие далеко внизу автомобили. В тишине его комнаты, в праздных днях, в руках, обречённых на безделье, таилась угроза. Ещё он чувствовал, что угроза, и более страшная, поднимается от раскинувшегося внизу города, словно каждое окно, каждый кусочек мостовой стали мрачными, непроницаемыми, чужими, налились молчаливой враждебностью. Но это его не беспокоило. С этой враждебностью он давно уже свыкся.
Он составил список архитекторов, чьи работы вызывали у него наименьшее омерзение, в порядке убывания достоинств, и занялся поисками работы — спокойно, методично, без гнева и без надежды. Он не задумывался, насколько мучительны для него эти дни, твёрдо зная одно — это надо делать.