Сестра нахмуренно смотрит на меня.
— Я не получала ее, Каденс.
— Кто-то расписался о доставке посылки. Что твоя мама с ней сделала, запихнула в шкаф, не открывая?
Я шучу, но Миррен кивает:
— Возможно. У нее навязчивая идея. Постоянно моет руки, снова и снова. И заставляет делать то же самое Тафта с близняшками. Все убирает и отмывает так тщательно, будто в раю есть специальное место для тех, у кого безупречно чистые полы. И пьет она слишком много.
— Моя мама тоже.
Миррен кивает.
— Не могу на это смотреть.
— Я что-нибудь пропустила во время вчерашнего ужина?
— Я не ходила. — Она направляется к деревянной дорожке, ведущей от Каддладуна к маленькому пляжу. Я следую за ней. — Я же сказала, что этим летом не собираюсь туда ходить. А ты почему не пошла?
— Мне было плохо.
— Мы все знаем о твоих мигренях, — произносит Миррен. — Тетушки говорили.
Меня передергивает.
— Не жалей меня, ладно? Никогда. Меня от этого тошнит.
— Разве ты вчера не принимала свои таблетки?
— Они меня вырубили.
Мы дошли до малого пляжа. Обе снимаем обувь и идем по влажному песку. Миррен касается панциря мертвого краба.
Я хочу сказать ей, что моя память ненадежна, что у меня черепно-мозговая травма. Хочу расспросить о лете-номер-пятнадцать, заставить рассказать то, о чем не хочет говорить мама или чего она не знает. Но Миррен такая жизнерадостная. Не хочу, чтобы она испытывала ко мне еще больше жалости.
И я еще немножко злюсь из-за того, что она не отвечала на письма — и из-за потери дурацкой куклы, хоть и знаю, что это не ее вина.
— Джонни и Гат в Рэд Гейте или они спали в Каддлдауне? — спрашиваю я.
— В Каддлдауне. Боже, они такие лентяи. Я будто с гоблинами живу.
— Так заставь их вернуться в Рэд Гейт.
— Ни за что, — смеется девушка. — И ты… больше никакого Уиндемира, ладно? Переедешь к нам?
Я качаю головой:
— Мама не разрешает. Я спрашивала ее сегодня утром.
— Да ладно, она должна отпустить тебя!
— Она страшно печется обо мне с тех пор, как я заболела.
— Но это было почти два года назад.
— Да. Она наблюдает, как я сплю. И читает лекции о том, что я должна больше общаться с дедушкой и малышней. Должна соединиться с семьей. Натянуть улыбку.
— Это такой бред. — Миррен показывает мне горсть фиолетовых камушков, которые насобирала. — Держи.
— Не нужно, спасибо. — Не хочу брать ничего, что мне не нужно.
— Пожалуйста, возьми их, — просит она. — Я помню, ты всегда искала фиолетовые камушки, когда мы были маленькими. — Она протягивает ко мне руку. — Я хочу возместить за принцессу Ириску. — В ее глазах блестят слезы. — И за письма, — добавила девушка. — Я хочу подарить тебе что-нибудь, Кади.
— Ладно, раз уж так, — говорю я. Подставляю руки, чтобы Миррен пересыпала камушки. Затем прячу их в карман своей кенгурушки.
— Я люблю тебя! — кричит она. После чего поворачивается к морю. — Я люблю свою сестру Каденс Синклер Истман!
— А ты не перегибаешь? — Это Джонни спускается по ступенькам, босой, на нем старая фланелевая пижама в тиковую полоску. На нем также широкие темные очки и солнцезащитный крем на кончике носа.
Лицо Миррен вытянулось, но лишь на мгновение.
— Я выражаю свои чувства, Джонни. В этом суть живого, нормального человека. Слышал об этом?
— Ладно, живой-нормальный человек, — говорит он, слегка пихая ее в плечо. — Но не обязательно делать это так громко и на заре. У нас еще все лето впереди.
Она выпячивает нижнюю губу.
— Кади здесь лишь на четыре недели.
— Я не могу спорить с тобой в такую рань, — вздыхает Джонни. — Я еще не пил свой пафосный чай. — Он наклоняется и заглядывает в корзинку для белья у моих ног. — Что там?
— Картинки с цветами. И несколько моих старых рисунков.
— И что они там делают? — Джонни садится на камень, и я устраиваюсь рядом.
— Раздаю свои вещи. Еще с сентября. Помнишь, я отправила тебе полосатый шарф?
— О да.
Я рассказываю, что отдаю вещи нуждающимся, нахожу им подходящее пристанище. Говорю о благотворительности и о своих сомнениях в ценности маминого материализма.
Я хочу, чтобы Джонни и Миррен поняли меня. Меня не нужно жалеть из-за нестабильного настроения и странных болей. Я сама несу ответственность за свою жизнь. Живу в соответствии со своими принципами. Я принимаю решения и соглашаюсь на жертвы.
— А ты, ну, не знаю, не хочешь иметь что-то свое? — спрашивает Джонни.
— Например?
— О, я постоянно хочу покупать вещи, — говорит парень, вскидывая руки. — Машину. Видеоигры. Дорогие шерстяные пальто. Мне нравятся часы, этот «олдскул». Я хочу, чтобы у меня в доме висели красивые картины известных художников, которые не смогу себе позволить и через миллион лет. Хочу получить все тортики с витрин пекарен. Свитера, шарфы. В основном шерстяные и полосатые.
— Или прекрасные рисунки, которые мы рисовали в детстве, — говорит Миррен, опускаясь на колени у корзинки. — Сентиментальную чепуху. — Она берет рисунок бабушки с ретриверами. — Смотри, это Фатима, а это Принц Филипп!
— Ты можешь их различить?
— Конечно. У Фатимы был пухлый нос и широкая мордочка.
— Господи, Миррен. Ты такая неженка, — говорит Джонни.
Гат зовет меня, когда я иду по дорожке в Новый Клермонт. Я поворачиваюсь, он подбегает ко мне в голубых штанах от пижамы и без футболки.
Гат. Мой Гат.
Станет ли он снова моим?
Он останавливается, тяжело дыша. Его волосы торчат во все стороны после сна. Мышцы на его животе сжимаются и разжимаются, и он кажется каким-то неприлично голым.
— Джонни сказал, что ты была на малом пляже, — говорит он и пытается отдышаться. — Я искал тебя там.
— Ты только что проснулся?
Он почесывает затылок. Видит, как он одет.
— Типа того. Хотел застать тебя там.
— Зачем?
— Давай-ка прогуляемся.
Мы направляемся к деревянной дорожке, идущей вдоль Периметра, как делали в детстве, — Гат впереди, я позади. Переходим через низкий холм, затем заворачиваем за дом для прислуги, где рядом с лодочным сараем открывается вид на винъярдскую пристань.
Гат разворачивается так внезапно, что я чуть не врезаюсь в него, и прежде чем я успеваю сделать шаг назад, его руки обхватывают меня. Он прижимает меня к груди и зарывается лицом мне в шею. Я обнимаю его за торс, мои запястья прижаты к его позвоночнику. Он теплый.