* * *
У соседа сорвалась рыбка с крючка. Маленькая такая. Я вообще думал — живец. Оказывается, нет. Возле самого берега. Он потом полчаса всхлипывал. Говорит, что рыбка, как сорвалась, даже не сразу уплыла — смотрела на него. Нагло смотрела, победно. Впечатлительный. Хорошо, что с женой ходит на рыбалку. Она его успокаивает.
* * *
— Виталь, а Вита-а-а-аль…
— Чего орёшь на всю реку! Рыбу распугаешь, раздолбай.
— Сука ты, Виталь! Только подгреби к берегу мы тебя с Мишаней уроем нахер. Точно, бля. Ты зачем червей пообкромсал, а? Одни жопки остались. Что с ними делать-то теперь?
— Целуй их, мудила. Тебе что, червей жалко?
— Так их всего пять было. По счёту. Мы их для лещей берегли. А ты их… Мы ж договорились на перловку ловить… Только лещей… А хули ж… Только подгреби, только вылезь из лодки…
— А мне и здесь хорошо. Я, может, леща уже поймал.
— Пиздишь! А большой? Ну покажь. Ну ни хера себе… Ну ты рулишь… Мишань, а Мишань, смотри, Витька какого леща поймал… Да оторвись ты… Хорэ допивать-то… Просохни малость…
— Коль, ты клювом-то не щёлкай — оттащи его. У нас и так мало осталось, а нам ночевать здесь ещё. Не церемонься с ним, дай в ухо. Не разбей бутылки, урод! Мишаня, ёж твою двадцать! Я ща как подгребу, мы тебе с Колькой наваляем. Ты дождёшься у нас, алкаш несчастный. Коль, я щас, только леску смотаю…
* * *
Ракушки клюют всегда. Если крючок в водорослях не успеет запутаться, то ракушка за него зацепится обязательно. Может быть они что-то при этом испытывают?
* * *
Медленно пролетели три серых цапли. Прямо на край закатного солнца. Как «Неуловимые» в конце фильма.
* * *
К утру ветер выдыхается. Уставшие от ночной суеты и нервотрёпки облака падают без сил на землю. Истекая водой, они сползают к реке по дрожащим в предутреннем ознобе кронам деревьев, по голым колючим кустам, по седым нечёсаным лохмам травы. Где-то высоко-высоко птица на мгновение пронзительным криком царапает молочно-белое стекло тишины. Понемногу светлеет. Ежик, проснувшийся ни свет ни заря, разматывает предусмотрительно смотанный на ночь клубок тропинки от своей норы к реке. А река ещё спит и шевелит во сне плавниками медлительных рыб. Над неподвижным чёрным зеркалом воды в синей сиреневой малиновой золотистой дымке летит тихий ангел.
* * *
Секретарь союза писателей Москвы, оформлявшая мне бумаги для вступления в Литфонд, спросила:
— Михаил Борисович, вы кто?
— То есть как кто?
— Поэт или прозаик?
Я смутился, совершенно некстати вспомнив чеховское «Сказать о себе “Я — писатель” — всё равно что сказать о себе “Я — красивый”», покраснел, побледнел, заметался по кабинету, раскрыл рот, потом закрыл, потом снова открыл и наконец пролепетал:
— Я — красивый поэт.
Вот так оно всё и начинается… Потом по пьянке будешь бить себя в грудь и кричать: «Я — поэт! Слышите? Вы слышите, суки?!» Потом брезгливо тыкать пальцем в чужие стихи, сердиться и кричать неприятным голосом:
— Это что? Это стихи? Вот эта херня — стихи?! Извольте отвечать только на вопросы! Не разговаривать!
* * *
Рассматривал свой письменный стол. Чёрт знает что, а не стол. У настоящего сварщика писателя какой должен быть стол? Старинный и дубовый. Или из карельской берёзы. Со множеством ящиков и ящичков для писания в стол. Что-нибудь запрещённое или опередившее своё время, чтобы потом внук или внучка, или хотя бы их кошка, могли найти это, выколотить пыль, зачитаться зачихаться до судорог и немедленно выбросить. И непременно хрустальная чернильница с полудохлой мухой под бронзовой крышечкой. И гусиное перо. И маленький перочинный ножичек с костяной или наборной ручкой. А ещё над таким столом должны висеть фотографии. Я и Пушкин за столиком ресторана ЦДЛ или мы с Гоголем на презентации второго тома «Мёртвых душ». Ничего такого у меня нет. Даже гусиного пера. Только птичьего гриппа мне не хватало. И рукописей у меня нет. Всё файлы и файлы… А хоть бы и были. Ну какие в моём деле могут быть рукописи? Вот рукопись романа — это таки да. Её можно носить с собой в папке из цветного картона с разлохмаченными тесёмками, давать подержать друзьям, чтобы они могли оценить роман на пухлость и увесистость. Можно швырнуть ею об пол в кабинете редактора или в редактора и с криком отчаяния рвать на себе редакторе волосы. А рукопись трёхстишия? Кинь её на пол, и она упадёт куда угодно, только не в то место, куда ты её бросал. Если вообще упадёт. Для того чтобы она упала… в редактора, этот жалкий листик надо исписать трёхстишиями с двух сторон в три слоя. Да и то… лучше уж сразу приступать к вырыванию волос. Короче говоря, с рукописями ничего не получается.
Чернильницы с мухой тоже нет. Муха, конечно, дело наживное, но мухи больше нужны композиторам. Композитор — он что? Он муху поймает, в кулак зажмёт, к уху поднесёт, и давай записывать. Одна пойманная муха, в пересчёте на то, что сегодня девки пляшут по четыре сразу в ряд, может нажужжать на целый альбом. Даже двойной. Другое дело классика. На одну симфонию их столько надо… Говорят, что Моцарт был с такими мухами… А может, и врут. Впрочем, ну их, этих композиторов. Да и кто ж теперь без мух? Как в зеркало-то глянешь… Но я о своём письменном столе. На нём лежат чертежи — большие и поменьше. Добро бы ещё просто лежали, как их сложили, так нет же — норовят перепутаться между собой. Поэтому сверху я придавил их штангенциркулем и маленьким реактором. Мой реактор из нержавеющей стали и боросиликатного стекла. Я выдумал его из головы. У него есть фильтрующее дно и мешалка. И крышка с блестящими штуцерами. Не чернильница, конечно. Да и мухи в нём нет.
Писатели, а пуще всего поэты, помнят наизусть свои стихи. Сам слышал, как они читают их километрами. Я так не умею. Почему-то плохо запоминаются свои стихи. Прочтёшь сантиметров десять или двадцать — и всё. Зато я помню чертежи. Помню размеры деталей, разные допуски и посадки, помню даже те слова, которые говорил токарю или фрезеровщику, когда они делали эти детали не так, как было задумано.
Бог его знает, почему так происходит. Не с токарями и фрезеровщиками, конечно, а с памятью. Я читал, что голова запоминает прочнее всего то, что кажется ей важным и необходимым. Наверное, так оно и есть. Ещё кроме чертежей с самого детства помню наизусть имена фараонов Среднего царства, стихотворение Луиса де Гонгоры о Кордове, подробности спасения ледоколом «Красин» экспедиции Нобиле к Северному полюсу на дирижабле «Италия», картину Брейгеля «Охотники в снегу» и тот примечательный факт, что в битве при Никополисе рыцари крестоносцев, которых сбили с лошади, не могли бежать, поскольку цеплялись за всё что попало носками своих загнутых туфель — такая тогда была мода. Между прочим, многие из-за этого и погибли. И вот с таким багажом я иду… мне приходится… и хрен знает что получается. А вы говорите — стол. Можно подумать, что свет клином сошёлся на этом столе. Взять, к примеру, диван — сошёлся как-то раз я на нём… Но это уж совсем другая история. Её я вовсе и не собирался рассказывать.