* * *
Вдруг откуда ни возьмись… появилось бабье лето. И на серой солдатской шинели осени стали проступать голубые галуны и золотые эполеты. Вчера стоял за шатающимся, полупьяным одноногим столиком возле какой-то палатки с шаурмой, ел чебурек, пил дешёвое пиво и щурился на солнце. Щурился и думал — почему мне, собственно, так нравятся эти простые, если не сказать плебейские удовольствия? Что тянет меня к этим рассадникам антисанитарии, с их несвежими посетителями, вечно шныряющими под ногами бабками, собирающими пустые бутылки, обожравшимися объедками голубями и пластиковыми стаканчиками с остатками пива, в которых плавают раскисшие окурки? Не запах же чебуреков, которые жарят в одном и том же машинном масле, не вкус куриной шаурмы, которая вчера ещё мяу… впрочем, ни к чему эти интимные подробности. Так что же?
Жуёшь, пьёшь и отрыгиваешь думаешь — вот стою я здесь, жру отбросы всякие, какими командировочные и строители-нелегалы из Казахстана только и не брезгуют, джинсы на мне и курточка, купленные задёшево на мытищинском рынке, на ботинках, давно не чищенных, вся кожа потрескалась, девушки меня тьфу-тьфу-тьфу, и средь детей ничтожных мира, быть может, всех… Да хрен бы с ними, со всеми этими толстыми журналами, столичными литературными салонами, национальными бестселлерами и фуршетами с тарталетками и водкой «Русский стандарт». Подавитесь, суки. Вы — там, а я — здесь. Вот он — мой Родос, и здесь я прыгаю как козёл перед своими читателями. И пусть этих самых читателей можно пересчитать, как два пальца об асфальт, пусть моя единственная книжка вышла таким же тиражом… пусть! Ещё спохватитесь, ещё включите в школьные программы и хрестоматии, ещё будете умолять и ползать, но… уже перед каменной статуей на родине командора. А я буду стоять и смотреть в туманную поэтическую даль поверх голов. Буду упиваться, упиваться… и наконец допью своё пиво, стрельну какую-нибудь беломорину у небритого мужика за соседним столиком и пойду домой.
А дома буду долго мыть руки, приму таблетку от тяжести в желудке, послушаю Моцарта или радиостанцию «Эхо Москвы», чтобы хоть немного заглушить вкус чебуреков во рту, выкурю трубку и завалюсь спать. Завтра… опять пойду.
* * *
Сегодня, как и вчера, посещал фестиваль малой прозы. Вчера с надеждой, а сегодня потому, что был в списке. Перед началом подобных мероприятий всегда испытываю чувство неловкости. Приходишь, садишься где-нибудь в уголке и начинаешь наблюдать, как наполняется зал. Если он, конечно, наполняется. Входят старушки с пучками на голове и огромными брошками из янтаря или перламутра авторской работы, входят гениальные небритые юноши с рюкзаками, перебивающие запахом пива запах пота, входят замечательно некрасивые девушки, которым только и остаётся, что любить литературу, входят обтёрханные гумбсрты гумбсрты пожилые мужчины с портфельчиками и пятнами соли на ботинках, «входит Пушкин в лётном шлеме, входит Гоголь в бескозырке, входит Лев Толстой в пижаме», и ты чувствуешь — да, действительно: «…всюду — Ясная Поляна». А потом начинается то, что начинается.
Вчера я обогатился фразой «ветер дрочил верхушки сосен», а сегодня «любовь — это кислый запах пупка». Про кислоту в пупке нам открыл лысый старик с торчащими во все стороны остатками волос. Сначала-то эти остатки лежали себе спокойно, но по мере чтения топорщились всё больше и больше. Я так думаю, что если бы не регламент и старику дали почитать ещё, то волосы от него улетели бы. И ещё он рассказал о том, как одну женщину любят пять мужчин. Своими словами рассказал. А передо мной на втором ряду сидела девочка лет тринадцати, которую привела её полоумная мама. Но разве мама могла представить… И не только мама. Я думаю, что и портрету Тургенева в красном углу не могло такого присниться. В конце концов портрет, хоть и был чёрно-белым, стал неотличим от цвета угла. И я решил, что на сегодня хватит. И на завтра тоже.
Всё же находиться в зале, в комнате, на одном гектаре среди собратьев по диагнозу перу довольно неуютно. Кажется, что ты попал сюда по недоразумению, что это они все больны какой-то неприличной болезнью, а ты подхватил её случайно и ещё поправишься. Непременно поправишься. Да просто медсестра-разгильдяйка перепутала анализы. И сейчас всё выяснится и тебя снимут с учёта в этой дурке. И отпустят на волю, к нормальным живым людям, которые ходят по улицам, смеются, пьют пиво на морозе и знать не знают ни о какой малой прозе.
* * *
Принимал участие в московском фестивале свободного стиха. Часа полтора принимал, не более. Как прочёл своё — так сразу и покинул помещение. Зрелище, однако, было душераздирающее. Впрочем, буйных почти и не было. Были тихие, некоторые немного навеселе, скромно одетые люди, читавшие бредившие своими текстами со сцены. Я сидел и думал, как они живут там у себя, где-нибудь в Чертаново или Нижнем, или совсем в какой-нибудь Малой Вишере, как работают бухгалтерами или инженерами, как пишут… ну, вот то, что они пишут, как утром моют сковородки с засохшими остатками яичницы, как обивают пороги редакций, как их гонят взашей, как копят они деньги на билет до Москвы, чтобы хоть раз в год со сцены, как стервенеют от этих трат их чада и домочадцы, как они приезжают в Москву, пьют арсенальное пиво из больших пластиковых бутылей, потом водку, потом опять пиво, как подозрительно всматриваются в собратьев по несчастью и думают, думают…
— Не может быть, чтоб вот этот плешивый, в обтёрханных брюках, был гений. И вот этот… И вон тот… Не может.
Нет! Ведь я Ах, суки! По стенам бы размазал… Ненавижу-у-у-у…
* * *
Иногда я думаю, что неплохо бы написать хоть какие-нибудь мемуары. Должен же писатель оставить после себя мемуары, записные книжки, трамвайные билеты, квитанции разрозненные мысли о главном. Хорошо, когда в мемуарах много ссылок и примечаний. Здесь, к примеру, перевод какой-нибудь шутки по-французски, а здесь — трёхэтажного немецкого существительного. Что-нибудь этакое, философское, из Гегеля или Канта. И сразу видно, что автор не хрен собачий человек культурный, начитанный и интеллигентный. Как и все инженеры человеческих душ. Но с французским и немецким у меня проблемы. То есть сказать «мерд» или «шайсе» я при случае могу Точно знаю, кому бы я мог сказать, даже крикнуть эти слова. Наизусть помню список этих людей. Но в мемуарах это смотрелось бы…
Вот ещё что. Когда пишешь мемуары, надо рассказывать о встречах со знаменитыми людьми. Без этого никак. Намедни, мол, встречался со знаменитым поэтом М. Говорили с ним о новых стихах поэтов У., Д. и А… Нет, так не годится. В каком порядке фамилии поэтов ни упоминай — всё равно… пулемёт получается. Но что писать, если из литературных знаменитостей я встречался только со Жванецким. Два или даже три раза. Но как встречался… На фуршетах, на которые приходят все, кто знаком со швейцаром в этом ресторане. Я скромно стоял в углу и ел какое-то канапе на палочке. Или тарталетку. Или то, что бывает на палочке. А Михаил Михайлович был окружён толпой поклонников и поклонниц. Как Поклонная гора. Я бы, конечно, и подошёл, чего уж там. Но из меня Магомет, как из… Зато я беседовал с поэтом Иртеньевым. Игорь Моисеевич сказал мне, что я идиот неправильно поступил, вернувшись из Америки в Россию, поскольку у меня в руках есть хорошая профессия. Вот если бы он был химиком, то ни за что не уехал бы. Я помню, что тогда посмотрел на свои руки и увидел в них палочку от съеденного. Нет, я потом, конечно, много думал и пришёл к печальному выводу. Но он тоже не для мемуаров. Вот в анамнезе этот вывод был бы к месту, да.