Оказавшись в Америке, русский писатель кардинально меняет среду. В СССР мы привыкли жить в сугубо литературном окружении. Мои друзья-писатели, присутствующие здесь, знают, что мы живем все вместе в одних кооперативных домах, ездим в одни Дома творчества, шьем меховые шапки, как описал Владимир Войнович, в одном ателье… Для нас Союз писателей был чем-то вроде то ли сиротского дома, то ли кенгуровой сумки. Народ привыкал к бильярдной, к ресторации, к Дому литераторов, к ежедневным общениям между собой, к банкетам по поводу книг, к распеканию на бюро и т. д. Это был сугубо свой, замкнутый мир, и недаром еще тов. Сталин всегда призывал писателей крепить связи с трудящимися массами и отправляться поближе к производству. Он был в какой-то степени прав.
В Америке русский писатель сразу, почти автоматически, становится членом другой среды – среды университетской, среды русистов-славистов, вообще членом американской академической общины. В изгнании мы должны благодарить небеса за то, что эта среда существует как таковая, особенно на первых порах, иначе мы оказались бы в полном отчуждении, в изоляции. Во-первых, эта среда дает нам на первых порах заработок. Во-вторых, общение. Очень важно общение с интеллигентными и приятными людьми, добрая часть которых говорит по-русски, таким образом соединяя нас с огромной иноязычной страной. В-третьих – что я ценю очень высоко, – это общение с молодой Америкой, атмосфера университетского кампуса. Я никогда раньше не думал, что буду преподавать. В России, даже и до революции, не было этой традиции – писатель при университете. Сейчас ее тоже нет. В Америке писатель в огромном большинстве случаев – член университетской среды. Я всегда, когда прихожу на кампус, как бы получаю своего рода электрический заряд от этих молодых лиц, от их бодрости и оптимизма. Весьма приятная, совершенно неехидная публика. Студенты прощают тебе твой акцент, и ты волей-неволей начинаешь напоминать набоковского Пнина. Постоянно читаешь «не те» лекции, но даже и это воспринимается неплохо, ибо ты сам по себе являешься не только преподавателем, но и учебным пособием. В-четвертых, я бы сказал, что работа в университете для русского писателя является своеобразным преодолением собственного невежества, которое от многолетнего общения в сугубо писательской среде стало принимать несколько воинствующий характер. Мы же знаем, что русская литература, даже в ее западнических вариантах, является эдаким как бы «нутряным» таким делом. Мы в 60-е годы даже кичились малообразованностью. Этого, мол, чукча не читал: он – писатель, а не читатель. Такая тенденция имелась. Здесь поневоле тебе приходится читать, для того чтобы не заикаться перед своей аудиторией. Пятое достоинство этой среды – то, что ты постоянно преодолеваешь языковой барьер, все больше и больше улучшаешь по мере работы свой английский. И, в-шестых, наконец, – путешествия с лекциями. Я в первые годы постоянно путешествовал с лекциями о русской литературе, о ситуации, о своей собственной жизни по многочисленным кампусам Америки. Я объездил почти все широты Америки, бывал в огромных городах, как Чикаго или Сан-Франциско, и в крошечных, как американцы говорят, in the middle of nowhere, таких захолустных местечках, где существуют маленькие кампусы. И все это колоссально расширило мое понимание этой страны. Останавливаясь то в высокоэтажных отелях, то в простецких мотелях, находясь на бензозаправках, в аэропортах, в скоростных закусочных, постоянно общаясь с людьми, ты становишься этаким американским озабоченным командированным, с портфельчиком ходишь среди сотен тысяч тебе подобных.
Второй средой, в которую русский писатель может при желании попасть и стать своим человеком, является среда международной журналистики. Существует своего рода братство бывших московских «коров». Сейчас, конечно, не та ситуация, но в годы так называемого застоя или еще более крутые годы американскому или любому другому западному журналисту туго здесь приходилось. Это была работа своего рода «городского партизана», приходилось метаться по городу в поисках новостей, ибо главная забота американского или любого другого западного журналиста – это не пропаганда и агитация и даже не организация масс, а вот именно поиск новостей. Газетчик ищет любые новости, которые годятся в печать, и поэтому ему приходится крутиться. Частенько он находил свои шины проколотыми какими-то там хулиганами, и все такое… Работа в Москве остается в памяти на всю жизнь, существует своего рода братство этих людей. Кроме того, они знают, кто ты, ты для них фигура известная, в отличие от 99 процентов твоих новых сограждан. Это хотя бы на момент устраняет то, что именуется «identity crisis», кризис вашего реноме. Они знают тебя, кроме того, ты для них любопытный объект, ты для них – это story, а самое важное – ты для них друг, и это самое удивительное. Удивительно то, что в этой среде очень мало цинизма; я, во всяком случае, его не замечал. Со многими из «коров» или здесь, или позднее в Америке мы стали друзьями. Они мне здорово помогли.
С помощью этих бывших московских «коров» перед русским писателем могут открыться двери международной журналистики, а это, надо сказать, одна из наиболее интересных интеллектуальных групп американского общества – люди высокой квалификации, исключительного любопытства, неравнодушия и космополитического уклона, что, особенно на первых порах, важно для тебя в Америке, где царит в основном интерес к своим внутренним делам.
Остатки русской литературной среды, то есть эмигрантская литературная среда, являют собой любопытное зрелище. Из довольно тесного пространства буфетной залы ЦДЛ эта среда расширяется на несколько материков и становится какими-то крапинками на поверхности планеты. Наиболее густое средоточение русскоязычных писателей существует в Израиле. Там есть Союз русских писателей, кажется – 150 человек. Подобного нигде больше нет. В Германии рассыпано определенное число писателей. Скажем, в Берлине все эти годы живет Фридрих Горенштейн, в Мюнхене – Войнович, Зиновьев, во Франкфурте – Владимов, в Кельне – Копелев, там жила и недавно скончавшаяся Рая Орлова. Париж, который был, как известно, в 20 – 30-е годы русской литературной столицей, в современных условиях русской литературной столицей не стал, но все-таки в нем есть какие-то элементы русской литературной жизни, несколько журналов и даже две враждующие группы. Последнее явление представляется мне положительным, ибо русская литература без вражды засыхает.
У нас в Америке писатели рассеялись. Разобщенность, я бы сказал, все усиливается по мере испарения первоначальной эйфории. Когда мы приехали в 1980-м, эта эйфория была в расцвете: возникали новые журналы, например журнал «Новый американец», почти уже мумифицированная газета «Новое русское слово» (старейшая русская газета мира, между прочим) вдруг невероятно расцвела, стала выгодным предприятием. Повсюду раздавались жизнерадостные призывы: давайте объединяться, кучковаться. Союз писателей организуем и все такое. Сейчас все это испаряется, каждый варится в собственном соку, эйфория уходит, печатные полемики теряют накал. В этой среде оказалось очень много подспудных недобрых чувств, я даже, честно говоря, не ожидал этого. Для меня было большим «сюрпризом» узнать, как много я сам вызываю недобрых чувств, не просто недобрых, а каких-то неадекватно острых недобрых чувств в этой среде. Сейчас, однако, даже эти недобрые чувства улавливаются с огромным опозданием. Где-то выходит статья о тебе, какая-то гадость, а ты о ней узнаешь только через полгода, а раз напечатана полгода назад, то стоит ли этому придавать значение. Кто-то плюнет кому-то в лицо, а плевок плывет несколько месяцев, как свет далекой звезды, и пока достигает щеки, то и ярость-то у плевавшего уже испаряется, может, в нем и злости уже никакой нет, и уже жалеет, что послал. Тем не менее эта литературная жизнь все-таки существует. Мы встречаемся, чаще всего на конференциях славистов. Славистика в Америке – колоссальное поле. Насчет глубины не вполне уверен, но по ширине – это огромное поле, и съезды славистов бывают похожи на нечто вроде кинофестивалей, и тогда происходят многочисленные братания и встречи. Происходят и случайные встречи писателей. Вот сейчас Войнович приехал на год в Вашингтон работать, писать роман в Кеннэнском институте. И началась литературная жизнь Войнович – Аксенов, мы ходим друг к другу в гости; литературная жизнь Вашингтона.