– Значит ссышь и прячешься за дядюшку?! – решил физрук сыграть на моем достоинстве.
Бедняга не понимал, что никакого достоинства у меня не было. В плане морали я был – и остаюсь – совершенно неразборчивым. У меня морали меньше, чем у дверной ручки. Словосочетание «Достоинство пацана» вызывало у меня только смех. Достоинство и Мужество… Я достаточно навидался этого говна в спорте, чтобы продолжать верить в него и теперь.
– А самому слабо постоять за себя, – сказал он.
– За свою девушку если уж ты ее так любишь?! – сказал он.
– Слабо, чмо? – сказал он.
Мы стояли на школьном стадионе, через который я как раз пытался сбежать с урока физики – теория, теория, одна теория, – и мне приходилось действовать в обстановке форс-мажора. А в таких случаях, знал я, всегда надо дать человеку то, чего он хочет. Ситуация была нервная. Анжелу таскали к директору и в РОНО, нам запретили видеться, вся школа была, как сказала директор-молдаванка, – плохо знавшая русский язык, – скандалитизирована. Только побоев от физрука-каратиста мне не хватало.
– Ладно, – сказал я.
– Я приду, – сказал я.
– Пять раундов, гаденыш, – сказал он.
– Можешь даже надеть облегченные перчатки и взять нунчаки, – сказал он.
– И напиши завещание, – сказал он.
Я, оборачиваясь, побежал в пивную. Там уже стоял у столика второй учитель физкультуры, пожилой карлик-альбинос, которого в нашу школу перевели из колонии для несовершеннолетних. Он там щупал девок и его за это наказали. Перевели в нашу старую добрую школу. «Легенда русского среднего образования Кишинева». Почему это тронутое на всю голову заведение называли легендарным, лично мне было непонятно. Может быть, все дело в плохоньком любительском театре, который они открыли лет 30 назад и все молились на него да молились? Или в чрезмерно большом количестве евреев, которые учились здесь физике, чтобы стать учителями физики и учить других евреев физике, чтобы они пошли в учителя физики и…? Не знаю… Из театрального класса меня исключили быстрее даже, чем из спортивного. А физика мне не давалась, потому что учитель не был красивой женщиной.
А я в ту пору не интересовался ничем, кроме женщин.
Карлик кивнул мне и сделал вид, что мы незнакомы. Я взял себе два пива сразу, и постарался выпить их как можно быстрее. Ведь впереди был урок русского языка и литературы, а это было невыносимо. Карлик-физкультурник выпил свое пиво, и ушел.
Я огляделся. Низкие потолки, потресканная штукатурка, три столика и захарканный пол. Настроение испортилось. Но не из-за вечернего спарринга, о, нет. Разумеется, я вовсе не собирался идти – как тогда говорили – «на стрелку». Как и всех чересчур крутых мужиков, физрука – кстати, действительно хорошего каратиста, – подвела вера во все Настоящее и Мужское. Он вел себя так, как должен вести себя мужчина в представлении мужчины, которому важно выглядеть мужчиной. И думал, что я отвечу взаимностью. Но мне не хотелось выглядеть мужчиной и сохранять достоинство.
Мне просто хотелось трахаться, пить алкоголь и держать свою задницу в целости и сохранности.
Так что вечером я купил две бутылки белого и подкрался к спортзалу, подсмотреть в светящиеся окна. Физрук бегал по доскам в долбанутом белом халате, которое они называют кимоно, и психовал. Он действительно ждал меня тем вечером! Вот кретин! Это было так смешно, что я давился от хохота и чуть не упал с дерева, на которое залез посмотреть, что там происходит в зале.
– Осторожнее, малыш, – сказала она снизу.
И вот тогда-то я, в самом деле, упал. Правда, небольно, потому что пьяным всегда везет. Анжела помогла мне встать, отряхнуться от листьев – был февраль, но в том году снег так и не выпал, – и посмотрела в глаза, улыбаясь.
– Пьяяяяный малыш, – сказала она, улыбаясь.
Конечно, только сейчас я понимаю, что и она была пьяна. Но тогда я был 14—летним мальчишкой, который прилично косел от литра сухого, и понятия не имел, как выглядит пьяная женщина, если речь, конечно, не шла о стадии полной «отключки». Анжела взяла мою голову обеими руками и поцеловала в губы. Это было так… сладко. Мы как будто давили двумя языками одну винную ягоду и из нее в наши рты все лилось да лилось да лилось да лилось… белое, холодное, ослепительно свежее и ослепительно белое – словно кости павшего животного, обглоданные Солнцем, – вино.
– О, если любишь ты меня, – сказала она.
– Женись на мне без промедленья, – сказала она.
– Любовь не может ждать ни дня, – сказала она.
– Она не терпит промедления, – сказала она.
– Видишь, малыш, – сказала она.
– Даже твоя развратная наставница, – сказала она.
– Не лишена любви к прекрасному слогу, – сказала она.
– Ну, то есть, высокому, – сказала она.
Покачнулась, – я по неопытности списал это на каблуки и землю, – взяла меня за руку и повела к себе домой. Странно, мы трахались уже почти полгода, а я все еще чувствовал, как сердце молотом выбивает мне в уши кровь, стоило ей взять меня за руку.
– Слушай… – сказал я.
– Ну то есть слушайте… – сказал я.
– Давайте… ну давай… в смысле… – сказал я.
– Поженимся? – сказал я, удачно избежав обращения на «ты» или «вы».
Она, вместо ответа, остановилась, обняла меня сверху, со ступеньки подъезда, и снова поцеловала. В темноте – света в городе почти не было – мы ввалились в ее квартиру, и она защелкнула дверь. Так я впервые попал к ней домой.
–… кто там?! – каркнул старческий голос откуда-то из других дверей.
– Это я, мама, – сказала Анжела, смеясь беззвучно и держа у моих губ палец.
Много позже я посчитал, сколько ей лет должно было быть тогда. Не больше двадцати двух. Господи Иисусе, думаю я иногда, лежа на диване – пьяный, усталый, промотавшийся, с бутылкой на груди, – да я уже почти два раза по столько прожил, мать вашу, да я же… Анжела втащила меня в свою комнату рывком, и, не включая свет, продолжила целовать и толкать к кровати. А может, дивану? Я не знаю. Комнату при свете я так и не увидел, потому что она вытолкала меня под утро, когда еще было темно.
– Нет, правда, – шептал я.
– Давай поженим… – шептал я.
Она хихикала, тоже что-то шептала, и мы возились под одеялом, – топить в городе еще не начали, – а потом нам стало жарко и мы его сбросили.
– У нас нет пре… – сказал я.
Она деликатно постучала меня пальцем по плечу, и я понял, что это не проблема. Конечно, понял неправильно – она всего лишь имела в виду, чтобы я сделал это не в нее. Но после первого раза было уже все равно. Так что она и заморачиваться не стала. Сказала просто, – когда мы лежали и шепотом обсуждали грандиозные планы на будущее – знаю ли я какие-нибудь стихи.
– Конечно! – сказал я.