Поднял руку. Появились огненные кусты. Появился столб пламени. Появились скрижали. На скрижалях появились буквы.
«…. крыши на домах Этейлы все были из жести потому, что свой первый дом он поднимал, когда был совсем молод восемнадцати лет – и денег, чтобы покрыть их серебром, у него не было. Не беда, думал молодой и тщеславный Этейла, – гордость моя сродни тщеславию, и если…»
* * *
Спустя месяц в шатре появилась пресса.
Когда зазывала привел журналистку с очень порывистыми движениями и плохой кожей за кулисы в шатер, Лоринков спал. Бутылка покоилась у него на груди. Зазывала кашлянул. Лоринков сел. Потом подумал, махнул рукой и снова лег.
– Анджела Гонза, – сказала журналистка.
– Доктор Лоринков, – сказал доктор Лоринков.
– Я хочу сразу взять быка за рога, – сказала она.
– Я была вчера на вашем представлении, – сказала она.
– Вы Бог? – сказала она.
– Это еще почему? – сказал доктор Лоринков.
– У вас есть скрижали, огненные буквы, столб света и кусты, – сказала она.
– Вы начинаете писать и все замирают, – сказал она.
– Все как у Бога, – сказала она.
– А, ерунда, – сказал Лоринков, и почесал яйца.
– А у вас большое хозяйство, – сказала она.
– Детка, – сказал он.
– Я не трахался больше месяца, – сказал он.
– Может быть?… – сказал он.
– А мое интервью будет эксклюзивным? – спросила она.
– Ты настоящий журналист, – сказал он.
– Иди ко мне, – сказал он.
…после секса – Лоринков умудрился не уронить с груди бутылку, – журналистка поправила прическу и закурила.
– Ты славный, – сказала она.
– Ну… – сказал Лоринков.
– У меня был жених, – сказала она.
– Мэр города! – сказала она.
– Мы почти уже поженились, я даже платье выбрала, – сказала она.
– А тут он… сбежал с какой-то… крысой, – пожаловалась она.
– Детка, – сказал Лоринков.
– Что я могу для тебя сделать? – сказал он.
– Покажи мне что-нибудь, – сказала она.
– Нет-нет, – сказала она, заметив, что он вновь тянется к ширинке.
– Скрижали, – сказала она.
– Ладно, – сказал Лоринков.
– Сделай это для меня, – попросила она.
– Сделай эту русскую сучку, к которой он ушел, настоящей крысой! – воскликнула она.
– Сделай это! – выгнулась она.
Лоринков вздохнул. Потом глотнул.
Сел, хлопнул в ладоши. Погас свет. Лоринков протянул руки небу, не видному через брезент шатра, и в углу появились скрижали. На камне загорелись буквы.
«… мэр Кишинева полюбил… полюбил впервые… хоть он уже и был помолвлен… а полюбил он настоящую крысу…»
* * *
В июле прибыла большая партия девушек в юбках ниже колена и больших пуховых шалях. Девушки кутались в шали, и гнули шеи. Зазывала рассадил девиц по стульям, которыми заменили старые скамьи, и пошел за кулисы. Там все было на месте. И Лоринков и бутылка.
– Хватит пить, – сказал зазывала.
– Прибыла партия девушек, – сказал он.
– Хорошо, – сказал Лоринков.
– Я люблю девушек, – сказал он, и потрогал ширинку.
– Тьфу, – сказал зазывала.
– Женился бы, как все приличные люди, – сказал он.
– Я и женился, – сказал Лоринков.
– Просто у меня приапизм, – сказал он
– Анекдот про приапизм знаешь, – сказал зазывала.
– Нет, – сказал с интересом Лоринков.
– Расскажи, – сказал он.
– Ладно, – сказал зазывала.
– Отработаешь номер, расскажу, – сказал он.
Лоринков выпил, протянул бутылку зазывале, и пошел на сцену.
– Маэстро макабрической балканской мультикультурности! – воскликнул зазывала.
– Аплодисменты! – воскликнул он.
Девушки вяло и жеманно похлопали. Глядели они со смесью брезгливости, любопытства, жалости и восхищения. Обмахивались веерами примерно так же. Сучки блядь, подумал Лоринков.
– Итак, – сказал Лоринков.
– Девицы, незамужние, на вид литературные критики, – сказал он.
– Романтика, – поставил он диагноз.
Встряхнул руками, и явил скрижали. Запрыгали огненные буквы.
«… я был влюблен в девушку на фотографии с самого детства… молодая, крепкая, красивая, она сидела на берегу моря и дельфины плескались у ее ног…»
В зале послышался шум. Лоринков не поверил своим ушам. Оглянулся. Девицы болтали.
– Что за, – сказал Лоринков.
– Странно, – сказал зазывала.
Лоринков зажмурился, после чего буквы стерлись, и на скрижалях появилась другая фраза.
«глядя на морщинку у ее глаз, я с любовью думал, что…»
Шум усилился.
Лоринков оглянулся и увидел, что девушки болтают.
– Хм, – сказал Лоринков.
– Ты кого мне привел, – сказал он зазывале.
– Это Литинститут, – сказал зазывала виновато.
– Им по разнарядке весь зал выкупили, – сказал он.
– А, – сказал Лоринков.
Покачал головой. Стер надпись. Явил другую.
«…. в белом плаще с кровавым подбоем прокуратор Иудеи Понтий Пилат…»
Зал замолк.
«… любовь пришла к Мастеру как убийца, как удар ножом в спину».
– Аа-а-ах, – раздался в зале первый восторженный крик.
Лоринков писал.
«… Маргарита неслась обнаженной, с радостным вопл…»
– – О-о-о-о, – раздался дружный стон из зала.
Лоринков оглянулся. Девушки, сняв трусики, крутили их на пальцах, и ожесточенно терли себя между ног. Они кончали.
– Это же вроде не твоё, – сказал зазывала, глядя на буквы.
– Тут особый случай, – сказал Лоринков.
– Сучкам в шалях только Булгакова подавай, – сказал он.
– Поддам-ка я жару, – сказал он.
На камне появилась новая надпись:
«… никогда и ничего ни у кого не просите…»
В зале случился коллективный оргазм.
* * *
В воскресенье зал заказали ради эксклюзивного гостя.
Так что доктору Лоринкову пришлось побриться и вымыть голову. Это оказалось удивительно легко. Тем более, что на ней давно уже ничего, кроме усов, не росло… Так Лоринков и вошел в зал, сверкая лысой и чистой головой. В зале сидел всего один человек. Маленький седенький старичок с невероятно прямой спиной и мудрыми глазами собачки-бассета.