…отвернулся к стене, дождался, пока прокурор уйдет. Вспомнил, как тот пытался говорить по-русски и воспоминания нахлынули на Эдуарда. Еще каких-то семь-шесть лет назад, – подумал узник с неожиданной грустью, – я и сам так же разговаривал на языке делопроизводства Конторы. Разведчик вспомнил, как мучительно давались ему чеченские суффиксы и ингушские спряжения… Вариативные формы неправильных глаголов каракалпакского языка и строадыгейские склонения… Но что поделать, надо было учиться! Ведь ему сам бог велел знать эти языки лучше носителей. Ведь у Эдуарда была страшная тайна…
– И мы знаем вашу страшную тайну, Эдуард, – сказал вдруг голос за спиной узника.
Тут Эдуард вздрогнул, потому что голос говорил на хорошем русском языке.
– Не так ли, Иван? – мягко сказал голос за спиной.
И тут Эдуард вздрогнул еще раз, потому что это и была его страшная тайна: при поступлении в Академию ФСБ он скрыл свое происхождение. Ведь на самом деле он был чистокровный русский. Иван Босяков из села Иваньевка, что в Рязанской области…
– И эта тайна мучит вас… – сказал голос.
Тут Эдуард не выдержал, и обернулся. Перед ним сидел… без вести пропавший агент Лоринков! От увиденного Эдуард снова вздрогнул, теперь уже в третий раз.
Пропел за стеной петух. Все как в Библии, понял Эдуард.
– Человек вынул нож, серый, ты не шути, – грустно пел петух в соседней камере.
– Хочешь крови, так что же, – пел он.
– Дай мне, урке, уйти, – пел он.
* * *
Больше отпираться не имело смысла, игра выходила на новый уровень, понимал Иван-Эдуард. Так что он принял предложенную Лоринковым папиросу «Жок», и волна ароматного дыма заполнила камеру. Лоринков улыбался и для погибшего выглядел удивительно хорошо..
– Мне сказали, вы погибли, – сказал Эдуард.
– А, Молдавия, – сказал Лоринков.
– Все переврут, – сказал Лоринков.
– Меня просто перевербовали, – сказал он.
– Деньги? Слава? Пытки? – сказал Багиров.
– Как вы, русский, могли предать Москву? – сказал он.
– А, бросьте, – сказал бывший штабс-капитан ФСБ Лоринков.
– Потому и предал, что русский, – сказал он.
– В Москве нынче одни педерасты, хипстеры да молдаване, – сказал он.
– Но что мы все обо мне? – сказал он.
– Сколько вы здесь? – сказал он.
Шпион Эдуард попытался вспомнить.
– Третий месяц, – сказал изменник Лоринков.
– Три месяца вы кушаете баланду, подвергаетесь беспрерывным допросам и слушаете 24 часа из радиоточки музыку композитора Доги… – сказал он.
– Кстати, ВЫКЛЮЧИТЕ РАДИО! – сказал он в потолок.
Музыка утихла, и Эдуард понял, что он впервые за три месяца находится в тишине. Слезы выступили на его глазах.
– Иван, – проникновенно сказал Лоринков.
– Вы здесь уже три месяца, а Медведев ваш так за вами и не прилетел, – сказал он.
– Откуда вы знаете про Ме… – пролепетал Эдуард.
– Это ваше первое задание? – сказал с улыбкой Лоринков.
– Не отвечайте… вижу что первое… – сказал он.
Встал, потянулся. Глаза у него были озорные, но грустные.
– Эдуард, – сказал он.
– Времени очень мало, поэтому я по существу, – сказал он.
– Нам нужно, чтобы вы признались в том, что вы русский шпион, – сказал он.
– Очень нужно, – сказал он.
– Кстати, это так оно и есть, – сказал он.
– Я сейчас вас попробую уговорить и тем самым окажу услугу, – сказал он.
– Вы ведь не хуже меня знаете, что власть в России нерусская, – сказал он.
– Тут, в бантустанах, местные тоже, конечно, не сахар, – сказал он, поморщившись.
– Я прокурора этого, что у вас сейчас в камере был, три года учил галстук завязывать, – сказал он.
– Чувствую себя иногда как Робинзон Крузо, у которого в подчинении три сотни Пятниц, – сказал он.
– Ну или как Грэм Грин на Гаити, – сказал он.
– Тем более, что Грэм не только разведчиком был, как я… – сказал он.
–… но и пописывал тоже… – сказал Лоринков.
– Хотя, конечно, Грин говно против меня! – сказал он.
– Я ведь не хуже чем Мейлера писать умею! – сказал он.
– Впрочем, простите, увлекся, в глуши тут и поговорить не с кем-с, – сказал он виновато.
– А туземцы и право скушные, – сказал он.
– Обижаются все время, каждый год дело на меня открывают, – сказал он.
– То за национальную рознь, то за великодержавный русский шовинизм, – сказал он.
– Правда, потом вспоминают, что я единственный, кто его оформить по-человечески в состоянии, – сказал он.
– Приходится все аннулировать, – сказал он.
– Так возвращайтесь, – сказал Эдуард, почуяв, как изменилось настрение собеседника.
– Со мной… на родину… – сказал он.
Лоринков рассмеялся.
– Там, где я сейчас, вход рубль, вход два, – сказал он.
– И говорю я, конечно, не о конторах гнилых, – сказал он.
–… что вашей, что нашей… – сказал он.
Помрачнел. Встал со стула, на котором сидел, вальяжно развалясь.
– Мне вас по-человечески жаль, Иван Багиров – сказал он.
– Ждет вас Страшное, – сказал он.
– Право, признавайтесь, – сказал Лоринков.
– И бить мы вас вовсе не будем, не дождетесь, – сказал он.
– Мы просто сегодня ночью покажем вам КОЕ-ЧТО, – сказал он.
– И вы или согласитесь с нами сотрудничать, или завтра уже не будет, – сказал он.
Эдуард отвернулся к стене и замолчал. Лоринков улыбнулся.
– Мне нравится пыл вашей юности, – сказал он.
– Сам я тоже был когда-то таким… – сказал он.
– Нонконформистом, – сказал он.
На секунду на лицо изменника легла легкая тень. Но русский шпион Багиров ее не увидел. Отвернувшись к стене, он повторял про себя «не сдаваться, не сдаваться, не… медведев прилетит, медведев прилетит, медведев прилети…».
– Значит, этой ночью меня расстреляют, – сказал Эдуард.
– Хуже, – сказал Лоринков.
– Скажите тогда… ведь все равно уже… на чем я прокололся? – сказал Эдуард.
– Как и положено новичку, на женщине, – сказал Лоринков.
– Потупчи… попутчи… – сказал он.
– Пардон, одичал тут с дикарями бессарабскими-с, русский забываю, – сказал он.