– Рак правого яичка, – говорит дорогой товарищ Львович.
Сижу, не шелохнувшись, от счастья едва живой.
– Вот мы и решили, что отдашь ты свое правое яйцо певцу, – говорит товарищ Константин.
– А мы тебя за это премируем его правым яйцом, – говорит он.
– И участием в съемках сиквела «Старых песен о главном – 20” – говорит он.
– Будешь в массовке во время выступления капитана Моисяева, – говорит он.
Иосиф Виссарионович смотрит на меня пытливо. А я на него. Объяснили мне уже, что из-за болезни говорить он не может, только петь. И еще кое-что объяснили…
– Только смотри, Игнатьич, – предупредили меня товарищи Влад и Лев.
– Тайна эта умрет с тобой, – предупредили.
Подошли к Иосифу Виссариновичу. Нажали на что-то в спине. Застыл певец. Снимают они верхнюю половину его головы, под парик замаскированную. А там…. Центр управления космическим кораблем! Да Иосиф и был – космический корабль! А в Центре, посреди экранов, да проводов, два таракана сидят. Один зеленый – Григорий, другой – Кузьма. С планеты Альфа Центавра. И стонут, бедолаги! За животы держатся. Это из-за яйца все, объяснил мне товарищ Эрнст. В яйце – правом, как на грех, – магический кристалл у них. Двигатель корабля…
– А почему, – спрашиваю, – они друг на друга не смотрят?
– Кузьма и Георгий? – товарищ Львович спрашивает, наливая по новенькой.
– Это все политика! – говорит он огорченно.
– Разногласия у них, так как Кузьма сторонник конституционной монархии и за Майдан, – объясняет товарищ Константин.
–… а Г еоргий – за то, чтобы в мире не осталось ни одного короля и против Майдана, – говорит товарищ Константин.
Тут и Георгий голос подает, пищит на своем альфа-центаврианском:
– Монархия… анахронизм! – кричит он, по-английски почему-то.
Дышит тяжело… Смотрит на меня с надеждой. Ну что же, надо, значит надо. Снимаю я с себя штаны, яйцо оттягиваю. Тут и врач заходит. Известный, народный ученый, забыл, как фамилия. Становится на колени, и – рррраз! – зубами, острыми, как бритва, яйцо мне откусывает. Запиваю это дело стаканом коньяку с товарищами Владом и Львом. Врач, между тем, яйцо певцу Иосифу отрывает, мне в мошонку сует, а мое, значит, прилаживает к народному нашему, золотому голосу России. Быстро крышку-парик на место ставит. Уходит. Сижу, обалдевший. Даже крови не выступило. Товарищ Кабыдзон в себя приходит, отдувается. А товарищ Константиен говорит, улыбаясь.
– Дорогой ты мой товарищ, золотой ты мой человек, – говорит он.
– Ты же мне спас трансляцию 75—летия хора МВД с товарищем Иосифом в роли солиста, – говорит он.
– Поэтому вот тебе еще приз, – говорит он.
Щелкает пальцами. Из-за кулис девка выбегает в чулке. Узнаю по цвету колготы товарища Марию Очко.
– Вот тебе жена от партии, Конторы и правительства! – говорят мне товарищи.
– Только чур, чулок с башки ейной не снимать, под прикрытием она, – говорят.
– Иногда ее и товарки заменять будут, так ты не ссы, значит Маша в отъезде, – говорят они.
Села Маша мне на колени, катетер поправила… Именнинник я сегодня, чистый именинник. Тем более, и паспорт несут! Это уже от товарища певца подарок. Говорит он:
– Спасибо, Сергей, что спас ты меня и голос мне вернул… – сказал он.
– Раз такое дело, дарю я тебе свое имя… – говорит он, паспорт протягивая.
Раскрываю… Батюшки! Точно, Иосиф я теперь. Иосиф Виссарионович Кабыдзон!
…Посидели мы еще с товарищами и с Машкой немного, потом пора и честь знать. Домой, пялиться! Вернулись на такси, я, как домой зашел, сразу жену старую выгнал. Курву никчемную, Николетту Иогановну Батрынеску. Пятьдесят лет терпел, уродину! Захлопнул за ней дверь, Машу за руку взял, в спальню повел. А она мне говорит, стыдливо так, будто целка:
– Иван Никодимович, – говорит.
– Должна вам признаться, – говорит.
– Я беременна, – говорит.
Ну и кто после этого скажет, что ветеран Спецслужб – не мужик? Даже и присунуть не успел, а баба уже на сносях. Успокоил я Машу, пощекотал, приласкал, как следует. Ну, натянул, ясное дело. Ночью проснулся покурить, у окна встал, профилем дорогим под маской любовался. Чесалось яйцо. Сосед-алкоголик включил радио. Забубнил в ночи дорогой голос.
– Где-то далеко, очень далеко, идут грибные дожди… – запел.
Высунул я руку в окно, покалывание ощутил легкое да влажное.
И правда дождь пошел.
– Задолбал меня Лоринков, – сказал Барак Обама.
– С его глупыми шутками, – сказал он.
– Про рост, про цвет кожи, пост, – сказал он.
– Не смешно, вторично, глупо, – сказал он.
– И еще глупее, что вторичность он оправдывает постмодернизмом, – сказал он.
– Этак мы любое несвежее говно выдадим за постмодерн, – сказал он.
– Да еще и эти диалоги, – сказал он.
– Сказал он, сказал он, сказал он… – сказал он.
– Невыносимо, читать невозможно, – сказал он.
Поставил ноги на стол, закурил косячок, и сплюнул в угол. Мужичок в жилетке с пышной шевелюрой бросился убирать. Обама кивнул, и передал косячок некрасивой женщине, похожей на пловца-трансвестита из ГДР. Что за…, подумал Обама. Кажется, Меркель, подумал Обама.
– Все верно, – сказала Меркель.
– Идиот, – сказала она.
– Сексист сраный, с вечными шуточками насчет внешности, – сказала она.
– Недавно назвал меня пловцом-трансвеститом из ГДР, – сказала она, затянувшись.
– Говнище молда…, – сказала она.
– Тише, прошу вас, – сказал Обама.
– Каждый несет персональную ответственность за свои проступки, – сказал он.
– При чем тут целый народ? – сказал он.
– Пусть этот молдаван сам отвечает за свой базар, – сказал он.
– Точняк, – сказала Меркель, и затянулась еще раз.
– Оставьте другим, – сказал Обама.
– Ах, оставьте вы оставлять, – сказала Меркель.
– Каждый получает столько, сколько его страна скинула в бюджет ЕС, – сказала она.
– Что же, значит восточноевропейская часть собрания пролетает, – сказал Обама задумчиво.
– Совершенно верно, мой фюрер, – сказала Меркель и, наконец, расслабилась.
– Восточноевропейская часть отсо… пролетает, – рассмеялась она.
– Пышка, давай я тебя трахну, – сказал пожилой мужчина в ермолке.
– Это что еще за шут? – сказала Меркель.